Леонид Ленч - Тернистый путь
— Надо бы в устье нашей Тридевятки геологическую партию послать, поступили сведения, что там руда найдена.
— Надо бы автоматизацию основных цехов нашего Тридевятого комбината осуществить. Вот проект!
Надо бы то, надо бы это! Давайте, мол, засучим рукава и возьмемся за дело, как в других совнархозах.
Многое надо, да ведь для того, чтобы это «многое» осуществить и наладить, товарищу Семипядеву А. А. прежде всего надо свой многоуважаемый зад от удобного кресла отодрать, а это дело очень трудное! Оно потому трудное, что от долгого и упорного сидения у товарища Семипядева в одном месте выработался условный рефлекс приклеивания.
Как с утра сядет в кресло — так и приклеится. А в конце рабочего дня сам по себе автоматически отклеивается. Если же товарищу Семипядеву приходилось свое кресло среди бела дня во внеплановом порядке покидать, то процесс отдирания протекал крайне болезненно, с воплями и скрежетом зубовным.
Выслушивает Семипядев Местную инициативу, а сам в уме прикидывает: «С ней только свяжись! Раз по десять на день придется от кресла отдираться, а ведь «он» у меня не казенный!»
Но ведь так прямо об этом посетителю не скажешь. Вот наш герой и придумал формулу (а формула — дело великое!) столь же удобную, как его кресло, и с помощью этой формулы от навязчивых посетителей весьма успешно отбивался.
На все предложения, исходящие от Местной инициативы, товарищ Семипядев А. А. отвечал внушительно и кратко:
— Надо подумать!
Попробуйте на эту формулу возразить!
Сидит перед вами в удобном кресле этакий солидный, ответственный мужчина, чело высокое, взгляд задумчивый, женат, двое детишек, и говорит, что ему надо подумать. Действительно, ведь подумать надо!
Придет Местная инициатива к товарищу Семипядеву через две недели.
— Ну как, подумали?
— Нет еще. Дело ваше непростое. Надо подумать.
— Ну, думайте, думайте!
День за день цепляется, неделя за неделю, месяц за месяц, глядишь — и остыла Местная инициатива, прекратив свое навязчивое неделикатное клокотание.
Так и отводил от себя угрозу товарищ Семипядев в течение довольно длительного времени.
Глядя на него, и другие работники Тридевятого совнархоза усвоили такой же стиль работы. На все запросы и обращения отвечали резиновой формулой:
— Надо подумать!
Даже уборщица тетя Настя и та на просьбы сотрудников принести горячего чаю стала отвечать формулой:
— Надо подумать!
Подумает и принесет… через три часа, чуть тепленького.
Не вся целиком, однако заглохла Местная инициатива в результате применения товарищем Семипядевым его подавительной формулы.
Стали сигналы и жалобы от нее поступать к Высшему начальству.
Прочитало оно письмо и тревожные сообщения из тридевятого района и вызвало Семипядева А. А. для объяснений.
Отодрался он с воплями и скрежетом от своего кресла, собрал чемоданчик и поехал.
Является куда надо.
Ему говорят:
— Объясните, почему вы так нехорошо поступаете с Местной инициативой?
Что-что, а уж давать объяснения товарищ Семипядев умел! Все формулы объяснительные (равно как и подавительные) знал назубок. Как пошел трещать — аж звон идет по кабинету!
Все объяснил и спрашивает:
— Какое же, извиняюсь, будет ваше решение по моему делу?
Смотрят на него — сидит в почтительной позе этакий солидный мужчина, чело высокое, взгляд задумчивый, женат, двое детишек, — и говорят:
— Надо подумать. Вы пока поезжайте к себе домой, в тридевятый район, мы вам сообщим!
Товарищ Семипядев, ног под собой от радости не чуя, шапку в охапку и — в магазин, подарки жене и детям покупать. Накупил полный чемодан и — на вокзал.
Приезжает домой довольный, благостный. Поцеловал жену и детишек, сообщил им, что все, «слава богу, обошлось», и поехал на службу
Только опустился в свое удобное кресло, по которому очень соскучился, только хорошо приклеился, вдруг на столе телефон зазвонил. Междугородная вызывает!
— Аллё! Семипядев слушает!
Так вот, товарищ Семипядев, решено вас от работы в тридевятом экономическом районе освободить как несправившегося.
— Позвольте! Вы же сами сказали — «надо подумать».
Правильно! Вот мы и подумали. Сколько же можно думать!
Кинулся тут Семипядев к местным товарищам:
— Дайте мне новую работу с учетом моих способностей, наклонностей и потребностей. Тем более что я женат, двое детишек.
— Надо подумать!
Думали, думали местные товарищи и решили: учитывая особые свойства многоуважаемого зада т. Семипядева А. А, направить его на работу в местный инкубатор.
Так и сделали.
Сидит теперь Семипядев А. А. в тридевятом инкубаторе, высиживает цыплят.
Но он, конечно, там не как подопытная наседка сидит, а как начальник, так что пока ничего, справляется.
Правда, цыплята у него получаются какие-то квелые, задумчивые.
С чего бы это?
Надо подумать!
ЧЕСТНЫЙ БАРАН
Дело было к вечеру, делать было нечего. Сидели в избе у Лукерьи Гуменковой, лихой бабенки, гости: некто Ловкачев Григорий Иванович и Погуляев Анисим Петрович — оба из колхозного начальства.
На столе — полное материальное благополучие: свинина жареная, свинина пареная, свинина вареная, огурцы соленые ядреного хруста, капуста квашеная, пироги толщиной с руку. Ну и, само собой разумеется, жбан первача из сахарной свеклы: поднесешь спичку — полыхает лазоревым огоньком. И дух соответственно пронзительный распространяется. Одним словом, большая химия, собственноручный домашний «продухт».
Сидят, значит, Ловкачев и Погуляев у Лукерьи, выпивают, закусывают, поглядывают, как хозяюшка суетится у стола, трясет пышными телесами, и вдруг слышат — кто-то в дверь скребется. Тихонько этак, но настойчиво.
Погуляев говорит:
— Кума, кто-то вроде пришел к тебе. Посмотри-ка!
Лукерья прислушалась: и впрямь кто-то возится под дверью. Говорит:
— Наверное, кошка явилась с прогулки. Не обращайте внимания, дорогие гости, на эту шалаву. Кушайте и пейте спокойно, я меры приняла, никто нас не должен побеспокоить!
Только сказала, кошка с печки: «Мяу!» Дескать, не валите на меня, я давно дома.
Тогда Григорий Иванович Ловкачев, мужественный товарищ, встает, подходит к двери и одним рывком — настежь. И что вы думаете — входит в избу баран. Шерсть висит клочьями, на боках и на заду совсем вылезла, а морда худая, вытянутая, как у борзой собаки, а в глазах неестественный блеск.
Вошел и смотрит на колхозное начальство как на новые ворота. Гости и хозяйка замерли — уж больно страховиден был вошедший баран.
Ловкачев первый справился с собой, спрашивает у Лукерьи:
— Это ваше животное, Лукерья Филипповна?
Лукерья, стуча зубами, отвечает:
— Не наше. Его, наверное, собаки сюда загнали!
И вдруг — хотите верьте, хотите нет! — вошедший
баран этаким дребезжащим, довольно противным человеческим тенорком объявляет:
— Нет, меня не собаки сюда загнали, я к вам, пропойцам, самолично явился.
Боже ты мой милостивый, что тут поднялось в Лу керьиной избе! Ловкачев на лавку грохнулся, ноги вытянул, сидит с выпученными глазами, смотрит на говорящего барана и по-бараньи блеет ему в ответ:
— Бе-бе-бя-бя…
Погуляев с куском пирога в руке под стол нырнул.
А Лукерьюшка, бедняжечка, схватила жбан с первачом со стола, прижала к груди, как малое дитя, кланяется со слезами:
— Святой крест, товарищ Баранов, для себя сварила, не для продажи. По случаю дня ангела. Не погубите, товарищ Баранов!
А вошедший баран топнул ногой и продолжает человеческим голосом:
— Слушайте меня, начальники, и не перебивайте, а то всех до одного затопчу, забодаю! Я хоть и бессловесное создание, но вы меня до того довели, что даже я заговорил. Сил моих больше нет терпеть ваше нахальное надувательство. Ведь все ваши овцы — мои товарки — уже давно на том свете на небесных пастбищах пасутся, а вы в ваших отчетных бумагах до сих пор пишете, что у колхоза есть овцеводческая ферма. И идут те бумаги в район, а из района в область, и так далее. А какая же у вас ферма, волк вас заешь, когда овец-то на ней всего парочка: я да моя ненаглядная ярочка Машка. И та час назад преставилась. Остался я один, горький вдовец, остылая головешка со штатом в две обслуживающие меня человеко-единицы: заведующий фермой и чабан!
Тут вошедший баран сделал передышку. А Ловкачев с лавки хрипит:
— Погуляев, бродяга, вот до чего ты ферму довел: подотчетные бараны и те позволяют себе критиковать колхозное руководство!
Погуляев ему из-под стола:
— Это сверхъестественный случай! Я за сверхъестественное не отвечаю!
А вошедший баран опять ногой — тук! — глазами сверкнул, рогами повел и говорит:
— Хотел я сначала сбежать от вас, от подлецов, к вашим соседям. Там, говорят, овцам привольно живется на колхозной ферме, но потом хорошо все обдумал и принял другое непоколебимое решение. Я решил покончить свою постылую жизнь самоубийством. И произведу это ужасное действие сейчас, здесь, на ваших подлых глазах Может быть, тогда в ваших душонках проснется совесть и вы перестанете писать надувательские бумаги в район, а район самотеком в область, а область выше, и так далее Когда ни одной животины на вашей ферме не останется, придется вам, хочешь не хочешь, правду сказать.
