Георгий Эсаул - Рабочий
Лёха с утра с Серегой, Колькой, Митяем и Пашкой принял в раздевалке — на рабочий день зачин, поэтому настроение с подъемом, задорное, живое, как у щенка.
Настюха и без алкоголя выглядит шикарно, а после выпитого — Королева эстрады и Красоты Солнечной Системы, хотя не во вкусе Лёхи.
— Ах, Настюха, где галочка, там и палочка!
Палочка колбасы брауншвейской!
ХАХАХАХА!
— Ты, Лёха, зубы не скаль, а подписывай и деньги давай в общую кассу.
Мы же не бандиты, мы — профсоюзная организация рабочих, поэтому деньги в общак отстегиваем своевременно и по понятиям.
Неловко мне смотреть, как ты глазеешь на мои сиськи. — Настюха сделала грозное лицо, но пробивались лучики довольства (Лёха отметил её красоту, заигрывает, а заигрывание только беременным моржихам не нравится).
— С превеликим удовольствием, Настюха! Курица кудахчет, свинья хрюкает, а я пою от счастья.
День, день сегодня выдался знаменательный!
АХАХАХА!
Какие у вас ляжки!Какие буфера!Нельзя ли вас полапатьЗа двадцать три рубля?
ХАХАХ-ХА!
Песня поется.
— Ты, Лёха, не балуй!
Не очень тут! — Настюха с видимым сожалением, что вынуждена не принимать хихоньки и хаханьки Лёхи, шутливо ударила его по руке ведомостью — так барышня заигрывает с гусаром. — Я Сергея Георгиевича уважаю, поэтому с другими лясы не… — Настюха забыла, что бывает с лясами — точат ли их, разводят ли их, как мосты, поэтому свернула красивую фразу, — лясы — нет ляс!
— Сергей Георгиевич? Завхоз? — Лёха удивился и развеселился еще больше, словно увидел раздавленного лошадьми курьера. — Ему в обед сто лет!
И жена у него, и дети, а не стоит — он нам сам рассказывал в курилке, что освободился от почетной обязанности по курам топтаться.
Во как!
— Сердцу не прикажешь! — Настюха гордая, потому что — оригинальная, оттого, что любит старого женатого импотента, вознесла себя на Олимп. — Сергей Георгиевич — не зубоскал, он — положительный со всех сторон, поэтому — не смей, Лёха, не смей!
Шуточки свои прибереги для шалав подзаборных, а я — будущая Звезда!
— Во как! Звезда!
Ладно, оставлю шуточки в знак почтения к сединам Сергея Георгиевича, повезло ему, как крейсеру Авроре! — Лёха снял улыбку, смотрел серьезно, но в душе бегали озорные кошки. — Вглядываюсь я в станину и прихожу в восхищение, словно меня медом облили!
Прекрасная станина, и счастлив тот, кто на ней на салазках — туда-сюда, туда-сюда!
— Я же просила, Лёха! Без пошлостей! — Настюха надула губы — так по её мнению (она видела в фильмах) обижаются порядочные девушки на пошлости ухажеров с усами и тросточками. — Не заглядывайся на мою станину, не тебе на ней работать!
— Я не на тебя смотрю, Настюха, — Лёха округлил глаза (откуда только смелость пришла? из бутылки со смелым джином?). — На свой станок смотрю, любуюсь, он — лучше любой бабы, и станина блестит, манит меня, манит, к работе зовет.
Что станина, вот коробка подач — да — никому не даст, а мне дает, потому что я — хозяин агрегата.
Одному — кооператив, другой тащится оттого, что — хозяин банка, а я — хозяин станка.
Да, коробка она — огого! Передачи у неё — агага! — Лёха рассуждал о коробке передач, а смотрел на бедра Настюхи, словно искал в них солидол.
Девушка понимала второй смысл, кусала губы, ушла бы давно, но как уйти, если Лёха комплиментами замысловатыми сыплет, как горохом из банки.
Если бы прямо домогался, то — другое дело, ушла бы, даже хвостом на прощание вильнула, как русская псовая борзая.
— Не о моей ли коробке передач ты говорил? — Настюха на всякий случай спросила, иначе язык бы засох. — Знаю я твои шуточки, Лёха!
Говоришь о коробке передач, а намекаешь, что я тебе дам!
Не дождешься! Я уже говорила, что не дождёшься?
Не помню, но повторяю — не дождешься!
— О чем ты, Настюха? — Лёха щеткой-сметкой скинул опилки на пол — Елена уберет, потому что вторая ставка у неё — уборщица. — Коробка передач — да, манит меня, но на то я и мужчина, рабочий, чтобы имел интерес к коробке передач, как скрипач обожает свою скрипку.
Ты же не обвинишь Сергея Георгиевича за то, что он с любовью смотрит на накладные, словно не бумажки с цифрами, а твои фотографии, когда ты на нудистком пляже.
— Ты подглядывал за мной на нудистком пляже, Лёха? — Настюха чуть не выронила ручку, но вовремя вспомнила, что она девушка — свободная, открытая и певица: — Низко и маньячно, Лёха!
Фу! Мужик прячется в кустах, где битые бутылки, какашки, бумажки и всякая другая нечисть.
— Не подглядывал я за тобой, Настюха, когда ты на нудистком пляже загорала, искала миллионеров.
Знаю, что все девки, рано или поздно, раздеваются догола на пляже.
Любите вы, когда на вас, голых, мужики смотрят.
Если мужик разденется, то вы гоните его санными тряпками, а сами — огого!
Как поршни ходите голые по песку!
— Много ты знаешь о нудистких пляжах, Лёха!
И не все мужчины вызывают отвращение, а, серьезные, наоборот, притягивают порядочных девушек, даже, если серьезному мужчине давно за… за…
Сергей Георгиевич, например, не вызвал бы у меня отвращения, если бы голый пришел на нудистки пляж и угостил меня и Ленку коньяком.
Нет, лучше без Ленки, а то мужики падки на других баб, особенно, если баба с ребенком, прижитом от афроамериканца или кубинца.
Сергей Георгиевич, если бы показал…
— Настюха, а хочешь я тебе прямо сейчас, на рабочем месте свой шпиндель покажу? — Лёха раздухарился, щеки горели, пальцы бегали по станине, перебирали новые стружки — так слепой музыкант перебирает струны чужой гитары, а думает, что играет на своей. — Мой шпиндель не хуже шпинделя Сергея Георгиевича, хотя, у Сергея Георгиевича, шпинделя, возможно, нет.
— Ты обнаглел, Лёха? — Настюха со злостью топнула ножкой, словно проверяла бетон на прочность или искала пустоты до центра Земли. — Почетного члена коллектива оговариваешь, собой хвастаешь, как павлин и всё из-за зависти, потому что я люблю Сергея Георгиевича, а не тебя в затрёпанном халате.
От тебя несет перегаром, словно ты не слесарь, а — грузчик на ликеро-водочном заводе.
— Не перегар, а — запах свежей заготовки! — Лёха отвернулся от Настюхи и дышал на щетку-сметку. — Что ты так взбрыкнула, как коза на мыловарне?
Вот шпиндель, — Лёха ткнул пальцем в деталь на станке, — а Сергей Георгиевич за станком сто лет уже не стоит, поэтому у него и шпинделя нет, и шпиндель не стоит… не стоит на станке.
Странная ты девка, Настюха!
Я тебе о деталях станка толкую, а ты все на Сергея Геннадьевича переводишь и на свои красоты, словно у меня других нет дел, кроме как ты и Сергей Георгиевич.
Представляю, как ты взбрыкнёшь, когда я скажу о своем винте ходовом и валике.
Ты скажешь, что я намекаю, что винт под бабкой — не важно — передней или задней.
А валик — тоже под бабкой, чтобы винт хорошо ходил.
Во как!
Не ищи пошлостей в станке, Настюха!
Никак он не связан с твоей анатомией, и даже, если я зафиксирую заднюю бабку и ослаблю ходовой винт…
А затем подниму фартук и положу руку на станину…
— Анастасия! Почему так долго? Ты забыла о своих прямых обязанностях? — Сергей Георгиевич, потому что опытный бабник, хотя уже и немощный, почувствовал эротическую волну от Лёхи, почуял еще из своей каморки, поэтому подошел быстро, насколько позволяла подагра: — Стоишь и стоишь у станка Алексея, человека рабочего от дела отвлекаешь, будто песни ему поешь на прослушивании программы «Голос».
— Или шпиндель протирает голыми руками, — Лёха сказал без улыбки, наклонился к станку, как к карпу.
Сергей Георгиевич иронию понял, но против иронии даже палач не пойдет, потому что иронию не подловить.
Но и уйти без назидания он не мог, если уже подошел — то говори, так старые воры блюдут правило: «Достал нож — режь», а старые пердуны: «Открыл рот, высунул язык — говори!»
— Последствия простоя обнаружатся, когда на профсоюзном собрании увидят недовыполнение плана, словно Лёха спал во время рабочего дня.
Нужно работать, потому что без работы стране опасность неминуемая, сродни атомной войне.
Может быть, детали наши и не так важны для страны, но важно то, что каждый занят своим делом, на месте, и место это учтено в полиции.
Без работы Лёха пошел бы в парк и задушил бы старушку, отнял у неё пенсию и пропил.
В какой степени обнаглеет человек, если без работы пропьет пенсию старушки, уже бездыханной; она лежит в яме, язык высунут, лицо посинело, потому что у покойников от удушья синеет лицо.
Я бы содрогнулся от ужаса, и содрогнулся, когда увидел, что слишком долго Анастасия собирает у твоего станка, Лёха, профсоюзные взносы, словно нашла поляну с опятами.
Конечно, я не знаю, сколько ты, Лёха, сегодня с утра выпил, но чую — выпил и немало, а потом ты цели преследуешь — не скажу, что заигрываешь с Анастасией — девушка она серьезная, будущая звезда эстрады, поэтому на мелочи не разменивается, оттого, что понимает: молодо — зелено, а старый конь, хоть борозды не испортит, но пригодится, пока не умер.
