Георгий Эсаул - Рабочий
Стыдно мне, и жена от меня ушла к крестьянину, настоящему пахарю на тракторе — у него подсобное хозяйство со свиньями.
У свиней мокрые рыла, и свиньи этими рылами двигают, хрюкают и сопли через них пускают.
Вот то-то и оно, то-то и оно!
— Во как!
— Да, во как! — мужчина почесал за ухом, достал блоху с интересом на неё посмотрел, смял в пальцах, отбросил, как Ленин отбрасывал мысли о диктатуре буржуазии. — Елизавета Васильевна, жена моя бывшая, кандидат наук, музыковед, интеллигент в энном поколении, коренная москвичка, на старости лет бросила меня, историка, бросила своё всё старое и умчала с крестьянином в Российские поля под Курском.
Никогда бы не подумал, а она — тем более, в розовых ночных рубашках.
Прислала фотографии, где она в ватнике, в пуховом платке, в кирзовых сапогах в грязи, а рядом — коровы и свиньи, словно её сослуживцы с рогами и копытами.
Дышат фотографии не безысходностью, а новой жизнью, словно из фотографий выходят эмпатические лучи направленного на пенис действия.
Я бы сам ушел в деревню, но носки потерял, и никто меня не зовет на хозяйство, а одному, без коров и свиней в деревне тягостно, словно в колодец упал, а в колодце ведьмы живут.
Зачем я историк, если гвоздь в стену не забью, словно мне руки китайцы жидким азотом залили. — Мужчина опустил голову на грудь, пьяно зарыдал и захохотал одновременно, словно смешивал компот с селедочным маслом. — Вот то-то и оно, то-то и оно!
— Во как! — Лёха снова отпил из бутылки, он сегодня не закусывал, и знал, что утром, а, может уже и ночью, станет очень плохо, потому что без закуски, и оттого, что после парка еще одну бутылку водки возьмет, как новую жену.
Вторая пойдет под щедрую закуску, но исторической правды, что первая шла без закуси организм не простит. — В жизни всякое случается, даже девки голые купаются.
В деревне мы подглядывали с пацанами, как девки голые купаются, а потом друг дружку обтирают.
Вот посуди, дядя, что в этом мистического, когда баба раздевается догола?
Ничего нет, кроме анатомии, и эту анатомию мы видели и видим постоянно, но каждый раз она освежает мозг, и чувствуем себя, словно космонавты.
Я бы полетел в космос, но на туризм в космосе у меня денег не хватит, откуда я возьму двадцать миллионов долларов США за один полет?
Рабочий в мою смену двадцать миллионов долларов и за сто лет не заработает, а через сто или двести лет — если бы я не пил, не курил, не кушал, не платил за квартиру, не платил бы налоги, то с бородой и с трясущимися ногами — нафига мне космос.
Я так полагаю, что космос он везде: и у меня в цехе около станка, и в квартире, и даже здесь космос.
Но здесь я могу закрыть глаза, и в квартире своей могу с закрытыми глазами лежать на кровати и мечтать о премии, но около станка — ни-ни, глаза не закрою, упаду пьяным на пол, но глаза открыты, потому что — опасно, как на мине.
Во как!
Ты гвоздь в стену вбивай, вбивай — не отказывайся от своих мечт, как товарищ Бауман не отказался от революции.
Много килограммов гвоздей уйдет у тебя на бетон — бетон старый очень крепкий, но рано или поздно, может через год, ты вобьешь гвоздь в стену, потому что каждый гвоздик по чуть-чуть разрушит бетон — так белка разрушает зубы о каменные орехи.
На руках появятся, лопнут, снова нальются, опять лопнут и, наконец, затвердеют трудовые мозоли.
Гвоздь — не библиотека Ивана Грозного, к гвоздю особый подход нужен, как к рабочей кошке.
Бродячую кошку все бьют, поэтому кошка близко к себе не подпускает, но и её приручить можно, как гвоздь.
Собака — более доверчивая — хоть пытали её, хоть били, хоть лапы калечили камнями и в тисках, но собака все равно на ласку подойдет, потому что у собаки в крови — любовь к человеку.
И даже, если собака через свою любовь погибнет, то она знает, почему погибла, отчего совесть её, не затуманенная ни каторгой, ни ссылками, ни декабристами и гуманностью, позволила подойти к убийце.
Гвоздем тоже убивают, особенно, если гвоздь в висок или в ухо, или в глаз.
Не думай, дядя, что гвоздь слишком просто, как твои книжки с картинками, где мужики без трусов копьями потрясают.
Помню, как целое лето я с товарищами дома деревянные дачникам строил, словно пахал землю без трактора.
Пилы, молотки, гвозди — друзья наши без баб.
Бригадиром у нас — Миха, нормальный парень, и девки его привечают — не любят, но ценят и привечают, а не любят, потому что у Михи изо рта несет, как из помойки.
Миха зубы чистит, но с желудком у него непорядки, как на демонстрации около Кремля, вот и воняет из желудка нечистотами.
Миха гвоздь в деревяшку забивал с одного удара — хрясь молотком, бум — и гвоздь по шляпку.
Он нас научил, и я тоже гвоздь молотком с одного удара забиваю, но в деревяшку, а не в бетон, потому что я не историк.
Миха говорит, что труднее всего гвоздь забить не сверху вниз, а прямо, например, в березу — тут нужна сноровка, как в горах на горных лыжах.
Но и эту науку мы осилили, потому что рабочие пацаны с мозолистыми пятками.
— Вот то-то и оно, то-то и оно!
— Да, вот то-то и оно, то-то и оно!
Приехал я после шабашки, а дядя Коля во дворе попросил, чтобы я детишкам грибок починил деревянный — фанера отошла от основания, от палки, к которой прибита — так невеста липнет к чужому мужу.
Дядя Коля инвалид, ему ногу оттяпали по пьяни на киче, но не хвастает, пальцы веером не ставит, хотя иногда несносный, словно год в Царь-Колоколе просидел без еды.
Он прибивал фанерку к палке, стучал молотком, прыгал на одной ноге и матерился так, что негры в Африке, наверно, покраснели от стыда за Россию.
«На-ка, Лёха, — дядя Коля меня подозвал по совести, — прибей фанеру, забей один гвоздь — и достаточно, пить пойдем на радостях».
Я принял из рук дяди Коли старый молоток на деревянной ручке — так молодой зек принимает от пахана чашку с чифирем.
Гвоздь ржавый, кривой, с затупленным концом — дядя Коля из экономии его откуда-то выдернул и прибивал этим уродом фанерку.
Я гвоздь на камне выпрямил кое-как и попытался прибить фанерку — пять минут мучился, пальцы себе отбил, а гвоздь ни на миллиметр не входит, словно в бетон, или я — импотент.
Дядя Коля кроет меня отборным матом — опять же для негров в Африке, смеется, говорит, что руки у меня не из того места растут, и не верит, что я одним ударом на стройке гвоздь забивал, словно козла на алтаре в Иерусалиме.
Молоток со шляпки гвоздя соскальзывает, по пальцам бьет, я тоже в ответ матерю и дядю Колю, и молоток, и его гвоздь старый ржавый и кривой, как и сам дядя Коля.
Почти невозможно забить гвоздь скошенным молотком, круглым от старости, сбитым и в фанеру на весу.
Я объясняю дяде Коле премудрости столярного дела, что нормальный гвоздь нормальным молотком фирмы «Ествигн» я забил бы с первого раза, а перед этими молотком и гвоздем я бессилен, сконфужен, и мыслю в обратном направлении.
Гвоздь так и остался, я от злости отшвырнул никчемный молоток — так обезьяна выкидывает шкурку от банана.
Дядя Коля надо мной смеется, детям и старушкам рассказывает, что я слабак, что гвоздя не вобью, а мужики, которые гвозди не вбивают, бабам не интересны.
В довершение моего позора пришел Серега, сильно под градусом, а Серега — два центнера мышцы, и с двух ударов забил гвоздь, прибил фанерку детям на радость, а мне на позор.
Я видел, что Серега и без молотка пальцами гвоздь вдавит, хоть в фанеру, хоть в бетон, хоть в Марианскую впадину.
— Вдавит гвоздь пальцами, забьет гвоздь в бетон? — историк покачнулся на скамейке, рыгнул, с уважением посмотрел на утку, потому что утка — водоплавающая, а каждое плаванье — мастерство. — Серега твой — настоящий рабочий парень!
А ты, не обижайся, не мужик, если гвоздь в фанеру не забил!
Вот то-то и оно, то-то и оно! — мужчина захрапел, заснул сном неизвестного бурильщика нефти.
Лёха сплюнул под ноги, выкинул пустую бутылку под лавку и со злостью произнес:
— Во как!
Около станка, во как
После обеда, когда Лёха включил переднюю передачу на станке, подошла Настюха в синем отутюженном халате.
Настюха — своя, в доску, как парень, но мечтает о карьере эстрадной звезды, певицы Кремлевского масштаба.
— Лёха, я собираю профсоюзные взносы на вечеринку профсоюзных деятелей и членов заводского комитета, — Настюха перекрикивала шум станка и других станков, словно около водопада звала любимую собаку Мими. Голос у Настюхи звонкий, окрепший на тюремной баланде (Настюха недавно откинулась с кичи). — С тебя, Лёха, тридцать шесть рублей сорок восемь копеек.
Давай и распишись, где галочка! — Настюха протянула Лёхе ведомость — так расторопная невеста протягивает родителям богатого жениха икону для благословения.
Лёха с утра с Серегой, Колькой, Митяем и Пашкой принял в раздевалке — на рабочий день зачин, поэтому настроение с подъемом, задорное, живое, как у щенка.
