Александр Крыласов - Запойное чтиво № 1
Наказ бывалого охранника
Мир стоит на понятиях,А не дохлых китах —Водка душит в объятиях,Исчезая в устах.
Она жмётся и ластится,Но, в итоге, не даст.Лишь глазёнки замаслятся,Оберёт и продаст.
Распрощаешься с дружбою,Разведёшься с женой,Распростишься со службою,Сходишь в суд окружной.
Одичаешь, обносишься,Провоняешь козлом,Наблюёшь, пропоносишьсяИ опухнешь грызлом.
Подерёшься, полаешься,Дашь начальству дрозда,Попадёшься, сломаешьсяИли съедешь с глузда.
А на всех предприятиях,Всех складах и цехахВодка душит в объятиях,Пропадая в губах.
И пусть будет паршиво вам,Я замечу одно —Дело тащит за шиворот,Зелье тянет на дно.
Ты в дрова не складируйся,Не чуди, не бузи,А пойди, закодируйся —Новый файл загрузи.
Будет жизнь не отважная,Но зато без венков.Это — самое важное!Это — без дураков!
Николай Петрович вспомнил своего дедушку, который любил говаривать, разговевшись стаканом самогонки: «Запомни, Колька, пьянка — дело хорошее, пока она не регулярна. Хочешь покоптить подольше — не пей два дня подряд и не живи с двумя бабами одновременно». Дед протянул девяносто пять лет, документально, долголетием, зафиксировав свои премудрые тезисы. И Зелепукин разразился новым стихотворением, чтобы окончательно наставить подрастающее поколение на путь истинный.
Советы бывалого охранника
Пьянка ловит на живцаНашу молодёжь.С бодуна не пей пивца —В штопор упадёшь.
Если давечь намешал —Жди с утра угар.И запомни — анашаМножит перегар.
Самого себя ругай,Что мордень в крови.Унитаз свой попугай,Карму обнови.
Припади на плитку лбом.Да подумай, пёс!Разве тут торчал столбом,Кабы был тверёз?!
Предки мудро говорят:Старшим не груби,Не бухай два дня подряд,Баб двух не е-и.
Не части, переборща,Не круши вещей,Съешь тарелочку борщаИли кислых щей.
Выпей квас или рассол,Редькою зажуй,А припрёт — глодай мосол,Ты же не буржуй.
Стрескай лук или чеснок,Кофе разгрызи.Даже если валит с ног,Ближних не грузи.
С похмела не тронь турник,Штангу не тягай.Коли спирт в мочу проник,Снова порыгай.
С похмелюги не кури —Сердце береги.Не быкуй и не дури,Не мети пурги.
Приложи на темя лёд,Брызни от души.Да, смотри, не лезь вперёд,В сторону дыши.
Капни в глазы «нафтизин» —Краснота сойдёт.Ну, а если ты грузин,То и так сойдёт.
Нацепи на нос очки,Галстук повяжи,Прилижи волос пучки,Чубчик уложи.
Что творил, не вспоминай —Ран не береди.Лист капустный уминай,Морсу наведи.
Да поменьше восклицай,Что ты с бодуна!Слопай «антиполицай»,Как и вся страна!
Николай Петрович ещё долго бы перечислял способы борьбы с похмельем, но через проходную повалил народ с вечерней смены. Через два часа Зелепукин опять заглянул в каптёрку, Макс храпел так, что уши закладывало. Николай Петрович потрепал Новикова за плечо, тот открыл глаза, но взгляд его был таким остекленевшим и неодушевлённым, что Зелепукин сообразил — дорабатывать смену ему предстоит в одинаре. «Ну, Макс, ну, погоди», — мстительно подумал Зелепукин, — «я тебе устрою вечер воспоминаний». Он решил прибегнуть к излюбленному приёму своей жены, возведя подвиги Новикова в геометрическую прогрессию. В шесть утра Николай Петрович проснулся от барабанного стука в дверь, это очнувшийся острожник ломился на волю.
— Ты помнишь, пьяная скотина, как вчера в ведро для мусора отлил? — начал допрос хмурый Зелепукин.
— Я?! — Максимка побледнел.
— Ты.
— Не может быть!
— А как инкассатору по уху съездил и нос ему расквасил?
— Я?!! — Максимка позеленел.
— Ты.
— Петрович, ты гонишь!!!
— А как достал свой писюн и при всех стал измерять рулеткой?
— Я?!!! — зашёлся в истерике Новиков.
— Ну, не я же.
В помещении повисла надгробная пауза.
— Трындишь ты всё, Петрович, шутки шутишь, — облегчённо рассмеялся Новиков, — пробивоны мне устраиваешь.
— В натуре, так оно всё и было.
— Не помню, значит, не было, — Макс оглушающе икнул и нацедил себе стопку водки.
— Видишь ли, Максимка, пьяный охранник — то же самое, что священник педофил, вещи несовместные.
— Кто бы говорил.
— Посмотри на меня, — приосанился Николай Петрович, — я уже неделю в глухой завязке. Хочешь телефон нарколога тебе дам? Закодируешься, человеком станешь.
— Пошёл ты! — окрысился Новиков, — ещё недавно сам зажигал, а теперь, видишь ли, проповедником заделался.
Зелепукин махнул на соратника рукой и принялся, готовить завтрак.
Давай, полопаем, у тебя же вчера за весь день крошки во рту не было. Ну, что, тебе, Максимка, чаю, кофе?
— А у меня с собой бы-ы-ыло, — дурашливо хихикнул Новиков, доставая из рюкзака третью бутылку водки.
Зелепукин выругался и поплёлся, смотреть график — с кем он дежурит следующие сутки. В соответствующей графе значилась фамилия Новиков.
Нежданная слава
Жизнь — это неудержимое скатывание вниз по ледяной горке. И чем больше вам лет, тем стремительнее скольжение. Существует единственный способ притормозить время. «Какой же»? — спросите вы. Путешествия, путешествия и ещё раз путешествия. В них время замирает и буксует, удлиняется и растягивается, вмещая в один час приключений больше, чем за год жизни дома. А какие остаются впечатления — у-у-ух, уму непостижимо.
Вы идёте себе по Мадриду, а солнце катится по черепичным крышам, как Колобок по пригоркам, на мостовых спят бродяги, а цвет лица у них лучше, чем у московских артистов. И даже птицы щебечут беззаботнее, и даже продавцы магазинов, где вы ничего не купили, не шипят вам вслед, проклиная вас и всю вашу родню до седьмого колена, а нежно и томительно мурлычут: «Adios».
Или вы гуляете по Равенне и отчётливо понимаете, что это единственный город на земле, где вы хотели бы встретить старость.
Или вы бредёте по Вене, а потом заходите в старинное кафе, заказываете себе штрудель, кофе и, остаётесь в нём на целый день. Действительно, зачем вам гулять по городу, пусть лучше город гуляет вокруг вас.
Я вот что подумал — если в человеческой жизни и есть смысл, то он, прежде всего, в путешествиях. Я не нашёл его ни в карьере, ни в богатстве, ни в творчестве, ни в патриотизме, ни в горе, ни в радости; только в перемене мест.
О чём это я? Извините, заболтался. Хотел рассказать о превратностях славы, а получилось чёрти что. Когда ты колесишь по белому свету, у тебя скапливается так много впечатлений, что их необходимо куда-то складировать и скирдовать. Можно писать рассказы, можно фотографировать, Лёня же заделался живописцем. Сначала у него получалось так себе, но Куприянов был талантлив во всём, за что брался, и его мастерство росло, как на дрожжах. Увы, Россия не лучшее место для пейзажей, у нас слишком мало света, и картины получаются излишне тёмными и депрессивными. Смотришь, допустим, на картину «Осенний лес» и думаешь — а вон, та берёза, на которой художник, непременно, повесится, когда исполнит последний мазок. Потом выясняется, что живописец, на самом деле, отпетый весельчак и гуляка, но с климатом ему явно не подфартило. И картины его не берут, ну, не берут, хоть тресни. И правильно делают — нам чужой тоски не надо, нам своей девать некуда. А с лёниных картин на зрителя стекало столько солнечного света, что в нём можно было захлебнуться. Люди смотрели на его живопись и переносились в те места, где правила бал светотень, но тени было мало, зато света, хоть отбавляй. С куприяновских картин в глаза било южное солнце, дул морской бриз и слышался плеск волн. «Да с твоими картинами никакого курорта не надо», — шутили друганы, — «смотришь на них, и как будто на пляже загораешь».
И всё бы хорошо, но не было у Лёни славы, а художник без славы, что расстегай без начинки — всего лишь тесто, безвкусное и пресное. А как Куприянову хотелось погреться в нежных лучах славы, как хотелось, да, видать, не судьба. От этих грустных мыслей и решил Лёня сгонять, проветриться в Париж — столицу художников и влюблённых.
