Алиса Лунина - Рояль под елкой
Лера, кстати, честно пыталась заработать. В меру возможностей, конечно. Разгружать вагоны по ночам она, разумеется, не стала бы, торговать у метро — тоже не вариант. Лера пробовала работать «по специальности» — в кино. Но как студентка-младшекурсница и девушка с улицы она могла рассчитывать в лучшем случае на съемки в массовках. Денег это, понятное дело, принести не могло. Кому-то, впрочем, обламывались роли в сериалах и даже (редкое везение) — в большом кино, но за таким везением, увы, стояла пошлая протекция.
Лера попробовала было обратиться к отцу. Позвонила, прощупала почву на предмет знакомых в киномире, но Дымов, узнав, в чем дело, решительно сказал, что помочь дочери не может. Не будет он звонить «кому-то там, от кого что-то зависит» и унижать себя и свою дочь подобными просьбами.
Понятно, папашу вычеркиваем, остается другой распространенный вариант. Через койку.
Вскоре представился и случай. Сокурсница Лена предложила смотаться в Москву. Мол, давай, Дымова, махнем вместе, вдвоем веселее, посмотрим, что и как, предложим себя на ярмарке талантов, в нашем-то чухонском болоте глухо, ничего не происходит.
И Лера согласилась. Поехали!
В Москве начали с крупного продюсерского центра. На кону стояла роль в мутном, серий на сто пятьдесят, сериале. Претенденток, естественно, больше, чем серий. Но питерские девки не сдрейфили, завалились внаглую на кастинг и даже впечатление произвели на лысого такого дяденьку, который там в випах ходил. Дядька им раз! — и визитку сунул.
«Ах, из Петербурга? Надо же, как интересно! Вечером что делаете? Будет интересное мероприятие, приглашаю. А потом можно ко мне завалиться, я парень холостой!»
Парню было сильно за сорок, зато он пообещал поспособствовать их актерской карьере.
— Ну и? — хмуро спросила Лера. — Че делать-то?
— Ехать, конечно! — удивилась Лена. — А ты что, Дымова, ждешь, чтобы по любви?
Ленина ирония объяснялась просто: за три месяца до того она пыталась отравиться из-за любовных переживаний. Предмет ее девичьих грез, Ромео фигов, учился на их курсе. Две недели жертва любви провалялась в больнице, а виновнику даже не пришло в голову ее навестить, хотя знал, сволочь такая, все подробности. Однако трагизмом ситуации не впечатлился и даже имел наглость подкатываться к Лере с гнусными предложениями совместного досуга! Когда Лена вышла из больницы, Лера открыла подруге глаза на то, какое фуфло ее избранник. После этого Лена на любовь забила — и с чистой совестью, без всякой рефлексии, была готова ехать с виповым дядькой на мероприятие, а потом и к нему в имение, поговорить об искусстве.
— Ничего не поделаешь! Товарно-денежные отношения! Но зато все честно и в контракте сразу прописано! — сказала Лена и махнула на свидание с продюсером.
Лена уехала, а Лера разозлилась на себя. Сидела одна в гостиничном номере, пила вино и ругалась последними словами: скажите, пожалуйста, какая разборчивая, мужик ей, видите ли, не тот! Противный! Так надо было анестезию себе сделать, в смысле принять на душу грамм сто, а лучше двести, а лучше полбутылки, чтобы общий наркоз!
Лена и на следующий день уехала вести беседы об искусстве (продюсер, кстати, ее потом действительно пропихнул в сериал, не на главную роль, на подтанцовку, но тоже неплохо, надо же с чего-то начинать), а Лера все раздумывала, ждала непонятно чего. И дождалась, наконец, своего купца, того самого Т.
Но об этом — отдельный разговор, и к этому разговору, хочешь — не хочешь, придется вернуться, потому что сегодня Лере предстоит решить, воспользоваться приглашением Т. встретить Новый год вместе или…
С Т. можно стрясти деньги на ноги. А ноги для Леры не цель, а средство. Пошло, конечно, звучит, но куда деваться? Куда деваться с моралью в мире, где бабка-графиня умирала на холодном полу, как бесполезный, никому не нужный, человеческий хлам?
И если скользить по поверхности, то тут будет заметна только Лерина жажда денег, страсть к комфорту и дорогим вещам, но если копнуть глубже, так чтобы совсем неприлично глубоко, в самое душевное, потаенное, там обнаружится такая тоска и боль, от той истории.
…Когда бабушке стало плохо, ни Евы, ни Леры дома не оказалось. Она еще успела набрать номер «Скорой» и, открыв входную дверь, легла на кровать в своей комнате, ждать врачей. Тихо, спокойно, как вообще прожила жизнь.
Соседи позвонили Еве на работу: «Твоя мать в больнице. Увезли на „Скорой“.»
Ева сообщила Лере, и вдвоем они помчались в больницу.
Бабушка лежала на носилках в приемном покое, где ее оставили два равнодушных санитара. На холодном полу. Она была без сознания. Ева сразу поняла, что мать умирает, и стала кричать и плакать:
— Сделайте что-нибудь, ну, подойдите к ней кто-нибудь!
А потом было уже поздно. Бабушка умерла. Как считала Лера, от того, что ей вовремя не оказали помощь.
Лера бросила, как пощечину, наконец-то появившемуся врачу:
— Вы убили ее.
Бородатый хмурый врач пожал плечами:
— Инсульт, да и что вы хотите — семьдесят лет!
— Я вас ненавижу! — сказала Лера и заплакала.
Что-то в ней изменилось после бабушкиной смерти. Появилась злость и, может быть, страх. В том числе за Еву.
Не в деньгах дело. Лера не за ними гонится. Ей нужны не дензнаки, а уверенность и защищенность. И еще… Бабку не уберегли, но Лера не допустит, чтобы ее Еву однажды увезли в какую-нибудь грязную больницу и оставили подыхать на холодном полу. У Леры будет столько денег, что они все вокруг Евы станут на цырлах скакать. Она знает, что ей придется позаботиться о Еве, и к этому надо подготовиться.
Именно из-за матери Лера хочет, во-первых, кем-то стать, просто чтобы ее порадовать, а во-вторых, хотя бы в старости создать ей условия, каких она достойна. А для этого нужны деньги. Может быть, хотя бы ценой больших денег Лере удастся избавить Еву от комплексов и страхов.
Как-то они зашли в ресторанчик. И Леру поразило, как Ева вдруг стала себя беспокойно вести. Казалось бы, расслабься и радуйся, а Ева дергается, словно ждет, что сейчас придет кто-то и скажет: «Извольте выйти вон».
Отчего у них почти всегда такое выражение лица? Приклеилось, что ли?
— Мать, ты чего?
— Дорого тут, наверное! — тоскливо ответила Ева.
— Да и хрен с ним! Не дороже денег!
А самой так больно стало…
Когда Лера разбогатеет, она будет водить мать по ресторанам и театрам. И отправит Еву отдыхать куда-нибудь к морю. Отогреться за все годы.
Глава 11
В комнату вошла Ева с подносом.
— Кушай, давай, тебе поправляться надо! Худая стала!
— Это хорошо, — кивнула Лера. — Глядишь, подпаду под стандарт! Мне бы еще сантиметров десять росту добавить — и вообще будет нормально!
Ева укоризненно взглянула на дочь: неужели это так важно?
А Лера невозмутимо кивнула. Конечно, важно, даже очень.
На самом деле, взаимопонимание между матерью и дочерью было таким слаженным, что они понимали друг друга на уровне взглядов и жестов. Вот как теперь. Тем более что у обеих — очень выразительная мимика.
— Тортик хочу испечь, — улыбнулась Ева.
— Зачем? Купить же можно.
Ева округлила глаза: но твой любимый!
Лера махнула рукой: вредно. И вообще не трать время.
Ева расстроилась. Ей хотелось сделать для дочери что-то хорошее, а оказывается, той не нужно. Раньше она искренне радовалась, когда Ева пекла что-нибудь вкусное. Они пили чай вдвоем и разговаривали обо всем на свете, а сейчас так обидно мало времени проводят вместе…
Выпив чая, мать и дочь устроились на диване, накрывшись пледом. Включили телевизор. И наткнулись на самую печальную передачу, совсем не новогоднюю и вообще не праздничную…
Сухонькая старушка рассказывала историю своей любви и жизни, перемежая ее слезами и тихими вздохами. История и впрямь невероятная. Во время войны французская гражданка, где-то там у себя во Франции, встретилась с советским солдатом. И всё — любовь! Да такая, что француженка бросила родину, семью и пошла за любимым. Буквально на край света. А на краю света, то есть в России, ее ждали испытания: жизнь в нищей деревне, малопонятный советский образ жизни и, главное, предательство любимого. Потому что вскоре муж прельстился другой женщиной и французскую подругу бросил. Можно сказать, на произвол судьбы — в чужой стране, с ребенком на руках.
Француженка пыталась вернуться на родину — да кто бы разрешил при советском режиме? Сказали, мол, вы-то сами езжайте, а дочь мы не выпустим. Она, конечно, осталась — заложница любви.
И счастья было в ее жизни, может, на пару лет, а плата за него — целая жизнь в чужой стране, в нищете и женском одиночестве.
Финальные кадры: сидит сухонькая, сгорбленная француженка и поет тихо-тихо какую-то песенку.
