Михаил Блехман - Мелькадрики
Мы обомлели.
И вот тут произошло самое неожиданное событие. Вдруг, откуда ни возьмись, вокруг сугроба как грибы выросли двенадцать – именно двенадцать, я несколько раз пересчитывал, – начальников. Вы только себе представьте: крупные, в хороших пальто, и все как на подбор – в пыжиковых шапках. А тогда ведь как: если человек в треухе, как Петька, или в кролике, как я, значит – так себе, инженеришка или работяга. А вот если в пыжике – это или торговый работник, или начальник.
Мы с Петькой поразились: до этого, кроме капусты, ничего не было, а тут – сплошное начальство, ровно двенадцать человек. Блок, да и только.
Окружили сугроб с Анной Никодимовной, акт составляют. Видно, думали хотя бы пристыдить, но не вышло у них. Она им достойный отпор дала.
– Мне, – говорит, – всё равно терять нечего.
Единственное, что им удалось – это отобрать капусту. Во-первых, они всё-таки начальство, а она, хоть и беспартийная, но завгруппой, так что было что терять. А во-вторых, народ её тоже не сильно поддерживал: хоть и по-геройски прыгнула, а капусты не только ей хотелось. Что она, лучше других? Да вот только где её взять на всех, капусту?
Обсудили мы с Петькой это событие, а там и рабочий день закончился.
Сели в автобус – грязные, мокрые, в остатках капусты. А довезли нас – я вам в самом начале говорил – до города, а там высадили, и мы пошли своим ходом. Ну, мне-то хорошо, я рядом живу, а с Петькой страшная история случилась.
Понимаете, ему ехать – на другой конец города, пешком часа три топать. А на дворе – вечер, холодно, устал после кагат как чёрт. Вот он и решил на обычном автобусе поехать. А транспорт, как назло, забит под завязку – народ с работы едет. Давка, толкотня. Петька из последних сил протиснулся.
Ну, в автобусе народ надышал, Петька оттаял, и дух от него пошёл – вы себе не представляете. Мы-то, когда на кагатах были, принюхались, а народ с непривычки задыхаться начал. Людей-то в автобусе человек сто, все усталые с работы едут, голодные и потому злые.
А посередине – Петька, со всех сторон зажатый, в треухе, телогрейке, одно плечо выше другого, зарос с утра, и воняет – кажется, не то что в автобусе, а и на улице слышно. Ну, скажите: можно его в таком виде за сотрудника НИИ принять?
Не приняли, конечно.
– Пошёл, – говорят, – вон отсюда. Развонялся тут.
Он сопротивляться. Откуда ж он знал, что от него гнилой капустой несёт? Вообще не понял, чего они к нему прицепились. А они – «Выметайся!», и всё. Мол, алкаш чёртов, и тому подобное. Выталкивать начали. Петька упирается, никак понять не может, в чём дело.
Двое здоровенных мужиков его под руки вынесли из автобуса. Хотели на остановке оставить, но он, ясное дело, сопротивлялся, так они потащили его в опорный пункт. Сдали участковому, чтоб разобрался. Мол, напился, провонял весь, так ещё и сопротивляется.
Петька чуть не плачет:
– У жены спросите! У меня жена, двое детей. Я домой с кагат еду!
А телефона у него в доме не было. Пришлось ему всю ночь в опорном пункте просидеть. Утром из института приехали, из отдела кадров. Отгул дали за такое дело.
Вот так.
А сейчас, я вам говорю, не посылают.
Кадрик 3
Исак Менделевич покачал головой и домыл посуду. Услышанное произвело на него впечатление.
– Нет, – сказал он твёрдо, – отсюда нужно уезжать. И чем быстрее, тем лучше.
Они перешли в большую комнату, сели в мягкие кресла. На улицу выходить не хотелось, за окном собирался дождик.
– Что ни говорите, Аркаша, – проговорил Исак Менделевич, – а наш народ – это что-то особое. Кремень.
– Да-а, – согласился Аркадий Ильич. – Такой народ – ещё поискать.
Исак Менделевич съел шоколадную конфету и припомнил:
– Прошлой зимой послали меня по обмену опытом в Ленинград.
Мороз был жуткий, ехали ночью, а в поезде – ни света, ни воды, да ещё и не топят. Все сидят одетые, в шапках, зубы стучат громче колёс. И так – восемь часов почти без остановок. Утром прибыли в Питер.
Спустился я из вагона на перрон. Свет только забрезжил, ветер с Финского залива. Не просто холодно, а как-то, я бы сказал, безысходно.
И вот первое, что мне бросилось в глаза, – это большущая очередь прямо на перроне. Думаю: за чем стоят? Мне-то ничего не нужно, просто любопытство одолело: за чем можно стоять ранним утром в такой мороз? Подхожу, спрашиваю:
– Православные, чего дают?
А они мне:
– Мороженое.
И едят его прямо там же, на перроне. Вот это народ!
Аркадий Ильич утвердительно кивнул:
– Едят что угодно и где угодно. У нас, например, на вычислительном центре работал парень – вы его знаете, Жора Либерштейн. Худющий – ужас, и всегда голодный.
– Помню, помню, он у меня останавливался. За день недельный запас провизии умял, дай ему Бог здоровья. Софа поражалась, куда всё у него девается, – живота ведь как такового и нет.
– Точно. Прожорливый, как Робин Бобин. Ну, вот однажды приходят они всем отделом с перерыва – кто где был, как водится. А Фира Хованская достала вымя.
– Откуда? – поразился Исак Менделевич.
– Почему откуда? В буфете купила. Коровье вымя достала в буфете по случаю.
Полкило взяла, очередь выстояла дикую. С продуктами тогда была напряжёнка, а тут как раз вымя выбросили прикопчёненное. Она его принесла в отдел и положила в окно между стёклами, а сама пошла в машинный зал, у неё по графику было полчаса машинного времени.
А Либерштейн, как обычно, голодный был как волк.
Смотрел он на это вымя, смотрел, потом не выдержал, достал из окна и принялся отрезать крохотным таким перочинным ножичком тонюсенькие ломтики и есть. Причём что интересно: вымя-то было фактически сырое, только чуть-чуть прикопчёненное. А так – резина резиной.
Я ему говорю:
– Ты что, обалдел – сырое мясо жрать?
А он мне:
– Ничего ты не понимаешь. Вкуснейшая вещь!
Так за полчаса всё вымя и уплёл.
Тем временем возвращается Фира, смотрит – а вымени нет. Она побагровела – я такого в жизни не видел, вообще-то она очень выдержанная была, интеллигентная, – и как закричит, ну просто не своим голосом:
– Где моё вымя?! Чем мне теперь ребёнка кормить?!
Мы боялись – убьёт Либерштейна. Обошлось, правда. Но другая на Фирином месте точно убила бы.
Дождь так и не собрался. Выглянуло солнце, защебетали птички, и Аркадий Ильич предложил прогуляться. Погода была чудесная, народу на улице мало, рабочий день начался совсем недавно.
– Вот вы рассказывали про поезд, – проговорил Аркадий Ильич. – Поезд, я вам скажу, это те же кагаты.
– В каком смысле? – удивился Исак Менделевич.
– Понимаете, наш поезд – это тоже особый мир.
– Государство в государстве?
– Вот именно! Сколько я накатался в поездах – это представить себе невозможно. Вообще, я вам скажу: кто в наших поездах с моё не поездил, тот России не знает.
– Ну, это вы немного преувеличиваете.
– Нет-нет, вот послушайте.
Кадрик 4
В поездах вы узнаёте людей лучше, чем на большой земле. И закаляетесь физически как нигде. А каких личностей встречаете!
Помню, возвращался я из Ленинграда, с предварительной защиты диссертации. Решил сначала к вам заехать, а потом уже домой. Прибежал на вокзал, билета нет. Смотрю – поезд отходить собирается. Подбегаю к последнему вагону, к проводнице. Говорю со столичным акцентом, для правдивости:
– Девушка, пустите, пожалуйста, без билета: у меня в Москве дядя умер.
Придёт же такое в голову.
Она говорит:
– Предъявите телеграмму.
А я ей:
– Да полчаса назад по телефону позвонили, я прямо из дому на вокзал.
Ну, в общем, договорились, что она меня берёт за десятку, я постою в тамбуре, а когда все улягутся – приткнусь, где будет место. Вагон-то плацкартный.
До часу ночи простоял в тамбуре, смотрел, как говорят лирики, на уходящие вдаль рельсы.
Народ в поезде разложил кур, яйца, огурцы и принялся закусывать. Я, кстати, давно заметил, что в плацкартных вагонах люди первым делом плотно закусывают, как будто не из дому пришли. Причём едят именно яйца, курицу и огурцы.
Ну, вот. Поели, переоделись, постелили и улеглись. Вышел я из своего тамбура, смотрю – в вагоне темень кромешная, храп стоит, и доеденными яйцами пахнет. Все первые и вторые полки заняты, пришлось на третью лезть – это с моим-то ростом!
Конец ознакомительного фрагмента.
