Джером Джером - Во что обходится любезность
Увлеченный красноречием жены, мистер Пэнникуп нерешительно прибавил несколько слов и от себя. Из них можно было заключить, что он всегда считал Августа Крэкльторпа идеальным священником, но каким-то непонятным образом между ними возникли недоразумения. Затем оказалось, что Август Крэкльторп втайне всегда уважал мистера Пэнникупа. Если сказанные им слова когда-либо могли произвести противоположное впечатление, это происходило, вероятно, от бедности нашего языка, неспособного выразить утонченные мысли.
Затем последовало предложение выпить чашку чая. Мисс Крэкльторп, сестра почтенного Августа — особа, полное сходство которой с братом было поистине поразительно, ибо разница между ними заключалась лишь в том, что братец был гладко выбрит, а у сестрицы над губой красовались усики, — тоже сошла вниз, чтобы украсить своим присутствием чайный стол. Наконец, мистрис Пэнникуп вспомнила, что надо еще выкупать Вильгельмину, и визит кончился.
— Я сказала больше, чем хотела, — по дороге домой призналась мистрис Пэнникуп своему супругу Джорджу. — Но он разозлил меня.
Слух о визите супругов Пэнникуп разнесся по всему приходу. Другие дамы почувствовали себя обязанными показать мистрис Пэнникуп, что она не единственная христианка в Уайчвуде. Боялись, что мистрис Пэнникуп чересчур заважничает. Преподобный Август со вполне извинительной гордостью повторил другим кое-что из того, что ему говорила мистрис Пэнникуп. Пусть мистрис Пэнникуп не воображает, что она единственная особа в Уайчвуде, способная на великодушие, которое ровно ничего не стоит. Другие дамы тоже сумеют сказать ничего не выражающие любезности, и даже получше её. Мужья, одетые в лучшие пары и заранее обученные, что говорить и как держаться, украшали своим присутствием бесконечную процессию удрученных горем прихожан, стучавшихся в двери дома мистера Крэкльторпа. С четверга по воскресенье преподобный Август должен был, к собственному удивлению, убедиться в том, что пять шестых его прихожан всей душой любили его с самого первого дня, не имея лишь до сих пор случая высказать ему свои истинные чувства.
Наступило знаменательное воскресенье. За всё это время почтенный Август должен был выслушать столько выражений сожаления по поводу его отъезда, столько уверений в уважении, до сих пор скрываемого от него, столько разъяснений кажущихся неучтивостей, бывших в действительности лишь признаками дружеского внимания, что ему некогда было подумать ни о чем другом. Только войдя в ризницу в пять минут одиннадцатого, он в первый раз вспомнил о своей прощальной проповеди. Такую проповедь Моисей мог бы прочесть перед Фараоном в день исхода из Египта. Было бы бесчеловечно в конец уничтожить такою проповедью безутешных почитателей, скорбящих о его отъезде. Преподобный Август начал соображать, какие места проповеди можно было бы оставить, немного видоизменив их. Но таковых не оказалось. С самого начала до конца не было ни одной фразы, которая даже в измененном виде могла бы звучать приятно.
Преподобный Август Крэкльторп медленно поднялся по ступенькам кафедры, не имея ни малейшего понятия о том, что скажет прихожанам. Солнечный свет падал на обращенные к нему лица толпы, заполнявшей всю церковь до самого последнего уголка. Преподобный Крэкльторп ни разу до сего дня не видел пред собой столь радостно настроенного, счастливого собрания молящихся. Он смутно почувствовал, что ему не зачем покидать своих прихожан. Мог ли он сомневаться в том, что они вовсе не желают его ухода? Нет, разве только если считать их самыми бесстыдными лицемерами, когда-либо собиравшимися вместе под одной кровлей.
Август Крэкльторп немедленно отбросил мелькнувшее было подозрение, как мысль, внушенную дьяволом, свернул лежавшую веред ним четко и красиво написанную рукопись и отодвинул ее от себя. Ему не зачем говорить прощальную проповедь. Прошение о переводе можно легко взять обратно. В первый раз в жизни Август Крэкльторп заговорил с кафедры экспромтом.
Он желал публично признать, что ошибся. Основываясь на словах нескольких лиц, имена которых не зачем называть и которые, как он надеется, когда-нибудь пожалеют о вызванных ими недоразумениях, — основываясь на свидетельстве этих братьев по Христу, простить которых ему повелевает долг, он вывел неправильное заключение, будто все прихожане Уайчвудской церкви чувствуют к нему личную антипатию. Он желал теперь публично извиниться перед ними за это невольное несправедливое суждение о их уме и сердцах. Теперь он из их собственных уст знает, что их оклеветали. Они не только не желают его отъезда, но последний очевидно будет для них великим горем. Зная теперь о том уважении — можно даже сказать благоговейном почтении — с которым большинство прихожан относится к нему, — хотя, надо признаться, что узнал он об этом немного поздно — он ясно видит, что может еще оказывать им помощь в их духовных нуждах. Покинув столь приверженную к нему паству, он оказался бы недостойным пастырем. В последнюю минуту он решил внять бесчисленным выражениям скорби о его отъезде, которые ему пришлось выслушать за последние четыре дня. Он останется с ними, — на одном условии.
По морю человеческих голов внизу прошло движение, которое невольно вызвало бы у более наблюдательного зрителя представление об утопающем и последней соломинке. Но преподобный Август Крэкльторп думал только о самом себе.
Приход очень большой, а он уже не молод. Пусть прихожане дадут ему добросовестного и энергичного помощника. У него есть на примете такой священник, его близкий родственник, который, он уверен, согласится занять этот пост за небольшое вознаграждение — столь незначительное, что о нем вряд ли стоит и упоминать: Кафедра не подходящее место для обсуждения этих вопросов, но позже он будет рад принять в ризнице всех прихожан, которые захотят остаться.
Вопрос, занимавший большинство прихожан во время пения псалма, был следующий: сколько времени им потребуется, чтобы выбраться из церкви. Всё еще оставалась слабая надежда, что, не получив помощника, почтенный Август Крэкльторп сочтет себя обязанным ради сохранения своего достоинства отрясти от ног своих прах города, где прихожане щедры на чувства, но становятся удивительно скупы, лишь только вопрос касается кармана.
Однако это воскресенье было несчастным днем для прихожан Уайчвудской церкви. Прежде чем можно было подумать о выходе из церкви, мистер Крэкльторп поднял руку и попросил собравшихся разрешить ему познакомить их с содержанием записки, которая только что была передана ему. Он уверен, что, благодаря этому, они разойдутся по домам с сердцами, преисполненными радостью и благодарностью. Среди них оказался образец христианской щедрости, делающий честь всему приходу.
Тут некий удалившийся от дел коммерсант — низенький, толстенький джентльмен, незадолго перед тем купивший имение в окрестностях Уайчвуда — явно для всех покраснел, как рак.
Один господин, до сих пор неизвестный им, ознаменовал свое вступление в их среду актом благотворительности, который должен послужить ярким примером для всех богатых людей. Мистер Горацио Коппер… — почтенному священнику очевидно было трудно разобрать фамилию.
— Куппер-Смит, с черточкой, сэр, — тоненьким голоском подсказал коммерсант, всё еще красный, как пион.
Мистер Горацио Купер-Смит, избрав в целях привязать к себе сердца сограждан наилучший — как мистер Крэкльторп был уверен — и достойнейший путь, выразил желание взять на себя все расходы по содержанию помощника пастора. Таким образом, о разлуке между мистером Крэкльторпом и его прихожанами больше не могло быть и речи. Преподобный Август надеялся жить и умереть приходским священником Уайчвудской церкви.
Вряд ли из церкви когда-либо выходило более мрачное и унылое собрание молящихся, чем та толпа, которая в указанное воскресенье хлынула из дверей Уайчвудской церкви.
— Теперь у него будет еще больше свободного времени, — заметил мистер Байльз, бывший оптовый торговец скобяным товаром и младший церковный староста, обращаясь к своей жене: — Больше свободного времени, чтобы изводить людей.
— И если его близкий родственник похож на него…
— Можешь не сомневаться в этом, иначе он бы не предложил его, — было мнение мистера Байльза.
— Уж задам я этой мистрис Пэнникуп, как только встречу ее, — сказала мистрис Байльз. — Будет она помнить меня!
Но разве это могло помочь?
1904
