Джером Джером - Во что обходится любезность

Джером К. Джером

Во что обходится любезность

— Любезность ровно ничего не стоит, — убеждала маленькая мистрис Пэнникуп.

— И, говоря вообще, милочка, она ценится тоже не слишком высоко, — отозвался мистер Пэнникуп, который в качестве аукциониста с двадцатилетним опытом имел случай оценить отношение публики ко всякого рода чувствам.

— Мне безразлично, что бы ты ни говорил, Джордж, — не уступала жена. — Пусть он неприятный, сварливый старый грубиян. Я не говорю, что нет. Но всё-таки он уходить от нас и мы никогда не увидим его больше.

— А если бы можно было хоть сколько-нибудь опасаться противного, — заметил мистер Пэнникуп, — я бы завтра же распростился с англиканской церковью и сделался методистом.

— Не говори таких вещей, Джордж, — с упреком остановила его жена. — Бог может услышать тебя.

— Если бы Богу приходилось слушать вашего Крэкльторпа, Он вполне согласился бы со мной, — было мнение мистера Пэнникуп.

— Бог посылает нам испытания для нашего же блага, чтобы научить нас терпению, — объяснила жена.

— Ты не церковный староста, — возразил муж, — тебе не приходится иметь с ним дела. Ты слышишь его только с кафедры, где он до известной степени обязан сдерживать свой характер.

— Ты забываешь благотворительные базар, Джордж, — напомнила ему мистрис Пэнникуп, — не говоря уж об украшении церкви.

— Благотворительный базар устраивается один раз в году, милочка, — указал ей мистер Пэнникуп. — И в это время, насколько я заметил, твой собственный характер…

— Я всегда стараюсь помнить, что я христианка, — прервала его маленькая мистрис Пэнникуп. — Я вовсе не считаю себя святой, но мне всегда жаль, когда я скажу что-нибудь лишнее. Ты же знаешь, что это так, Джордж.

— А я вот что скажу, — заявил супруг: — викарий, который сумел в три года заставить всех прихожан возненавидеть даже самый вид церкви — это что-то совсем неладное.

Мистрис Пэнникуп, самая кроткая из женщин, положила свои пухлые, но всё же хорошенькие ручки мужу на плечо. — Не думай, милый, что я не сочувствовала тебе. Ты благородно нес свой крест. Я часто удивлялась, до какой степени ты умеешь владеть собой. Ведь чего-чего он только ни наговорил тебе.

Мистер Пэнникуп невольно принял вид окаменелой добродетели.

— Личные оскорбления, касающиеся тебя самого, — заметил он тоном гордого смирения, — их еще можно терпеть. Хотя, — прибавил церковный староста, на минуту спускаясь до уровня человеческой природы, — и в этом случае никому не будет приятно, когда публично заявляют прихожанам, будто ты выбрал для сбора подаяний левую сторону храма, дабы искусно обойти собственную семью.

— Дети всегда держат наготове свои три пенни, — с негодованием воскликнула мистрис Пэнникуп.

— Ну да, он говорит подобные вещи исключительно с целью посеять вражду, — заметил церковный староста.

— И я только вкратце указываю, как он поступает, — продолжал он.

— Ты хочешь сказать: как он поступал, милый, — засмеялась жена, делая ударение на слове «поступал».

— А теперь всё кончено, и мы освободимся от него. Я думаю, голубчик, что, если бы разобраться как следует, всё дело оказалось бы в его печени. Помнишь, Джордж, в первый же день, когда мы увидели его, я обратила твое внимание на его желчный вид, и на то, какой у него несимпатичный рот. Тут уж сам человек ничего не может поделать, милый. На таких людей надо смотреть с точки зрения их страданий и пожалеть их.

— Я бы простил ему все его грубости и несправедливости, если бы они, по-видимому, не доставляли ему наслаждения, — сказал церковный староста. — Но, как ты справедливо говоришь, милочка, он теперь уходит, и я молю Создателя лишь об одном: чтобы нам никогда больше не попадался подобный субъект.

— И ты пойдешь со мной к нему, Джордж, — настаивала добрая мистрис Пэнникуп. — Он всё-таки был нашим викарием в течение трех лет и, что бы он ни говорил, ему, бедному, всё же, должно быть, тяжело уезжать с сознанием, что все рады его уходу.

— Ладно, но только я не буду говорить того, чего не чувствую, — поставил условием мистер Пэнникуп.

— Прекрасно, милый, лишь бы ты не высказывал своих истинных чувств, — засмеялась жена. — И мы оба будем сдерживать себя, что бы он ни говорил, — заметила она дальше. — Помни, что это в последний раз.

Намерения мистрис Пэнникуп были добрые и истинно-христианские. Его преподобие Август Крэкльторп, в ближайший понедельник собирался покинуть Уайчвуд, чтобы никогда больше не возвращаться туда — как искренно надеялись сам Крэкльторп и все его прихожане. Обе стороны ничуть не старались скрыть взаимную радость, с которой они смотрели на предстоящую разлуку. Август Крэкльторп, вероятно, был бы прекрасным слугою церкви — скажем — в каком-нибудь приходе Ист-Энда, пользующемся дурной репутацией, или в отдаленной миссионерской станции среди языческих племен. Там его врожденный инстинктивный антагонизм против всех и вся, его непоколебимое презрение ко взглядам и чувствам других людей, его глубокое убеждение, что все, кроме него, всегда и во всем были и будут неправы, в свази с доблестным решением смело говорить, и поступать соответственно сему убеждению-были бы вполне уместны. Но в маленьком Уайчвуде, живописно расположенном среди Кентских холмов, любимом местопребывании удалившихся от дел коммерсантов, старых дев си скромными привычками и исправившихся членов богемы, проявляющих стремление к респектабельности, — эти качества приводили лишь к скандалам и раздорам.

За последние два года прихожане Крэкльторпа, поддерживаемые и всеми остальными жителями Уайчвуда, которым когда-либо приходилось иметь дело с сим почтенным джентльменом, старались путем ясных намеков и косвенных внушений дать ему понять свою искреннюю, возрастающую с каждым днем, антипатию к нему, как к пастору и человеку. Дело кончилось официально объявленным ему решением прихожан отправить депутацию к епископу, в виду недействительности всех других мер. Это заставило почтенного Крэкльторпа понять, что, в качестве духовного руководителя и пастора Уайчвудской общины он потерпел полное фиаско. Он постарался обеспечить за собой заботу о других душах, и старания его увенчались успехом. В ближайшее воскресенье он собирался сказать прощальную проповедь, успех которой, по-видимому, обещал быть полным во всех отношениях.

Прихожане, не посещавшие церковь в течение многих месяцев, хотели насладиться приятным чувством, что слушают почтенного Августа Крэкльторпа в последний раз. Крэкльторп приготовил проповедь, которая по своей откровенности и прямоте, безусловно, должна была оставить неизгладимое впечатление. У прихожан Уайчвуда били свои грешки, как и у всех нас. Почтенный Крэкльторп льстил себя надеждой, что не забыл ни одного из них, и с предвкушением будущей радости заранее рисовал себе, какое чувство вызовут в слушателях все его замечания, от «первого» до «шестого и последнего».

Но всё дело испортила излишняя импульсивность маленькой мистрис Пэнникуп. Когда Августу Крэкльторп доложили в среду, что мистер я мистрис Пэнникуп явились к нему с визитом, он через четверть часа вошел в гостиную, холодный и суровый и, не подавая руки, попросил как можно короче изложить, по какому случаю его побеспокоили. Мистрис Пэнникуп заранее приготовила речь, точь-в- точь такую, какая требовалась, и не больше.

Там вскользь, без излишнего подчеркивания, упоминалось о вашей обязанности помнить при случае, что мы христиане, о нашем праве прощать и забыть обиды; указывалось, что, в общем, и та и другая сторона виноваты; что никогда не следует расставаться вратами; одним словом, что мистрис Пэнникуп и Джордж, её супруг (от которого ожидалось, что он это выскажет и сам), жалеют обо всех своих словах и поступках, которые могли оскорбить чувства почтенного Августа Крэкльторпа, и хотели бы пожать ему руку на прощание и пожелать всяких благ на будущее время.

Но при виде замораживающей внешности мистера Крэкльторпа старательно заготовленная речь испарилась из памяти мистрис Пэнникуп. Ей оставалось только или удалиться в тягостном молчании, или же понадеяться на вдохновение минуты и сымпровизировать новую речь. Она выбрала последнее.

Сначала слова шля с запинкой. Супруг, чисто по-мужски, покинул ее в трудную минуту и нерешительно вертел ручку двери. Но суровый, леденящий взгляд Крэкльторпа подействовал на мистрис Пэнникуп, как шпоры на коня. Он должен выслушать ее. Она заставит его понять свои добрые чувства к нему, хотя бы пришлось употребить для этого физическую силу. По прошествии первых пяти минут лицо мистера Крэкльторпа бессознательно выразило удовольствие. По прошествии следующих пяти минут мистрис Пэнникуп остановилась — не вследствие недостатка слов, а лишь потому, что задохнулась. Почтенный Август Крэкльторп ответил ей голосом, который к его собственному удивлению дрожал от волнения. Мистрис Пэнникуп сделала ему предстоящую разлуву тяжелее. Он полагал, что без сожаления покинет Уайчвуд. Но сознание, что хоть один человек сочувствует ему и понимает его, — оказывается, его понимает мистрис Пэнникуп, — что хоть одно сердце, а именно сердце мистрис Пэнникуп, относится к нему с теплым участием, что сознание превратит то, чего он с нетерпением ожидал, как радостного облегчения, — в продолжительное горе.