Олег Павловский - Мрассу — Желтая река
— Костюмчики-то где покупали? Небось Оладышкин доставал?
— На заказ. В «Аэлите». «Аэлита» — лучшее швейное ателье в нашем городе.
— А документики с вас не спросят? Кузьма даже не удостоил спрашивающего ответом, только плечами дернул.
— Устряпаетесь в первый же день, и весь ваш блеск потухнет.
Кузьма нахмурился, соображая, видимо, как бы поострее ответить на такое предостережение, но ничего сказать не успел. От проходной, весь багровый от напряжения, бежал сам начальник охраны.
— Прошу покинуть территорию!
— Петрович, в твои годы бегать и волноваться вредно.
— Прошу покинуть территорию!
— Это с какой стати?
— Директор приказал. Лично.
Приказ есть приказ. Кузьма Курков почесал подбородок. Приказы надо исполнять. «Давай, Петрович, командуй!» — и первым двинул к проходной.
— Ни пуха, ни пера!
— Ни хвоста, ни чешуйки! — неслось им вслед.
Не знаю, может, директор в чем-то и был прав, но лично меня их вид, пусть даже и несколько опереточный, привел в восторг. Пусть даже в их форме и порядках было что-то от игры, от мальчишества, но разве это плохо?!
«Ведь чего греха таить, — думал я, — мы, современники научно-технической революции, угнетены информацией, опутаны сетью телевизоров, магнитофонов, приемников, скованы журналами и газетами. Мы все хотим знать и потому еще больше запутываемся в этой сети. И не оттого ли мы слишком рано становимся серьезными и слишком рано стареем душой? Быть серьезным и знающим свое дело человеком, конечно, хорошо, но… делу — время, потехе — час. И потеха должна приносить радость».
И тогда я решил, как только ребята вернутся из своей навигации, написать о них в многотиражке «Даешь мотор!» А я, между прочим, слово свое держу.
И вот сегодня, в последний день сентября, в газете появился мой очерк под заголовком «По морям, по волнам…» Газету только что понесли по цехам и службам. Что-то скажет об очерке наш флот?!
Из окна редакционной комнатушки видна вся панорама завода. И когда я волнуюсь, когда не хочется никуда идти и ни с кем разговаривать, я давлю лбом оконное стекло и смотрю вниз, на заводской двор.
По заводскому двору бесшумно плывет электрокар. На тесной его площадочке с трудом уместились шесть новеньких электромоторов.
Значит, в сборочном цехе дела пошли на лад, и квартальный план будет выполнен. Не зря директор на позавчерашней планерке задал перцу начальнику сборочного цеха. Хотя что директор! Наша многотиражка еще две недели назад выступила со статьей о тамошних неполадках. И если уж честно, то я, Матвей Сироткин, знаю о заводе не меньше, а то и побольше директора.
Директор всегда занят. Он решает вопросы в главках, в министерстве, в обкоме партии… Его беспрестанно вытаскивают из кабинета на всякого рода деловые и не деловые совещания, пленумы, активы, сессии. Ему дыхнуть некогда, не то, что по цехам пройтись, побеседовать с рабочим людом, спросить, предположим, тетю Маню — обмотчицу, как ее сыну Пашке служится в армии, что пишет, думает ли после демобилизации вернуться на завод или решил податься на БАМ.
Мне живется куда проще и легче, чем директору. Сделать два номера многотиражки в неделю несложно. К тому же у меня есть свой авторский актив, рабкоровские посты в цехах. Рабочий сейчас пошел грамотный, так напишет-распишет, что иной раз и сам позавидуешь — засылай в набор без всякой правки. Одна беда: заголовков хороших не умеют придумывать, и что касается критики товарищей, то тут их тоже не очень-то расшевелишь.
Не хотят, так сказать, дружеские отношении портить. А по-моему, должно быть наоборот. Если ты человеку настоящий друг, то и говори ему все как есть. И если он тебе настоящий друг, то не обидится. Попереживает, конечно, поначалу, а затем сам же и спасибо скажет за полезную критику. Но не понимают этого ребята. Не понимают — и все! Вот и приходится с критическими материалами выступать в основном самому. На меня, естественно, и все шишки… Но сейчас я жду отклика на очерк, в котором нет ни грана критики, только одни положительные факты.
Слышу, как за спиной распахивается дверь, и знакомый голос с порога бухает:
— Думу думаешь?
Оборачиваюсь. Точно — Кузьма!
— Думаю, — говорю, заранее улыбаясь.
— Ясно. Дурак думкой богатеет, — Кузьма явно не в себе.
— Ну-ну, потише. И дверь прикрой за собой.
— А мне плевать. Мне стесняться некого. Это ты стесняйся своей писанины. Писатель, видишь ли, объявился! Да за такую писанину тебя за ноги и в омут. Что ты понаписал, что понаписал?! — газета плясала в его руке.
Мария Николаевна, поняв, что при дальнейшем разговоре она будет совершенно лишней, с сожалением, вероятно, на самом интересном месте, закрыла книгу, заложив недочитанную страницу листком чистой бумаги, вышла, строго глянув на Кузьму, и плотно притворила дверь, Я был очень ей за это благодарен.
Между прочим, Мария Николаевна мне ровесница, даже младше меня на полгода, но у меня почему-то никак язык не поворачивается назвать ее просто Машей и обратиться на «ты». Она отвечает мне тем же, И потому обстановка в редакции всегда слишком деловая: я пишу, Мария Николаевна печатает. Никаких лишних разговоров.
Я не могу написать столько, чтобы загрузить работой ее на полный день. Да это и невозможно, поскольку у нас многотиражка, листочек в четверть обычной газетной полосы. И Мария Николаевна, если ей нечего печатать, читает романы.
— А поспокойнее ты можешь? — сказал я Кузьме, когда Мария Николаевна вышла из комнаты.
— Спокойнее?! Да я… Да мы… — тощий, с выщербленным передним зубом, в распахнутом халате, заляпанном всевозможными красками, Кузьма был несколько смешон в своем гневе, но мне, признаться, было тогда не до смеха. — Ты же ерунду намолол. Над нами весь завод изгаляться станет. Мне сейчас из мастерской выйти стыдно, людям стыдно на глаза показаться.
— Ты суть говори, суть…
— А я тебе что говорю? Я суть и говорю. Это же не очерк, это же фельетон, — размахивал он многотиражкой перед самым моим носом. — Ты сам-то хоть раз в жизни по горным речкам плавал? Нет? Так какого черта берешься писать о том, чего не знаешь? Уключину в лодку вставил! Весла дал в руки! Мы что — по тихому озерцу с девочками катались?! Да на первом же приличном перекате ты вместе с веслами и уключинами отправишься рыб кормить. А это вот… Читай, сам читай, вслух…
Я взял газету и прочел крупно отчеркнутое синим карандашом место: «Хлынул дождь. Его ждали давно. Жара иссушила поля, и урожай нынешнего года был под угрозой. Кузьма Курков стоял на берегу в своей адмиральской форме, не обращая никакого внимания на стекавшие с фуражки за воротник капли, и лицо его озаряла радость. Он вспомнил свою родную деревушку, вспомнил, как, будучи голопузыми ребятишками, они бегали под дождем и кричали: «Дождик, дождик, дождик, лей на меня и на людей…» Подошел Игнат Суровцев, как всегда молчаливый, серьезный и тихо произнес: «Хороший дождь, уродистый…»
— Ну и что тут такого? — сказал я, отложив газету.
Выражение лица заводского художника и адмирала самозваного флота ничего доброго для меня не предвещало.
— У-у-уро-одистый! — протянул он, вытянув губы дудочкой. — Сам ты у-уродистый. Ты же из меня посмещище сделал. Когда в тайге дождь, тут о маме родной позабудешь — вещи, продукты укрывать надо, чтоб не подмокли. А ты — «и лицо озаряла радость». Нарочно, что ли?
— Нет, Кузьма, честное слово, не нарочно. Это же художественный образ. Ты ведь сам человек искусства, понимать должен. Это же, так сказать, символически…
— Съездить бы тебе разок по физиономии за такую символику. Тьфу! Если в следующем номере не будет опровержения, то я… то мы… — Кузьма сгреб со стола газету в горсть и выскочил из комнаты, зло хлопнув дверью.
Я знал — Кузьма до самозабвения любил всех критиковать, хотя сам не терпел никакой, даже малейшей критики в свой адрес, но сейчас меня это мало успокаивало. Пусть не во всем, но в чем-то он, пожалуй, был прав. А я-то ожидал похвал и благодарностей…
Глава вторая, с которой все, собственно, и начинается
Никакого опровержения на свой очерк я, разумеется, не дал. Ну кому охота походить на чеховскую вдову, которая сама себя высекла.
Прошла зима, весна, наступило лето. С Кузьмой и ребятами мы объяснились, помирились, и история со злополучным очерком канула, пи моему мнению, в вечность. По крайней мере, никто из флотилии не напоминал мне о моем промахе. Но оказывается, ничто не забывается.
Летним днем, уже под конец рабочего дня, в редакцию вошел Кузьма Курков. Вошел, как всегда, без стука, по-свойски шепнул что-то на ушко Марии Николаевне, от чего та зарделась и ударила пальчиком не по той клавише, по которой следовало (она тут же полезла в стол за резинкой), подошел ко мне, протянул руку с навечно въевшимися в кожу пятнами масляной краски:
