Митрофан Глобусов - Мысли и размышления
«Так полулежала она, развалясь в правом от меня углу дивана, школьница в коротких белых носочках, пожирающая свой незапамятный плод, поющая сквозь его сок, теряющая туфлю, потирающая пятку в сползающем со щиколотки носке о кипу старых журналов… Но вот она потянулась, чтобы швырнуть сердцевину истреблённого яблока в камин, причем её молодая тяжесть, её бесстыдныя невинные бедра и круглый задок, слегка переместились по отношению к моему напряженному, полному муки, работающему под шумок лону, и внезапно мои чувства подверглись таинственной перемене».
Переменам, различным пересмотрам, метаморфозам подверглось, можно сказать, теперь всё. Но самые радикальные пересмотры затронули не всё. Они коснулись только того, что так или иначе касается эротизма и мощного, почти производственного изображения его на страницах нынешних книг. Так, один прозаик перенес действие своего романа в межзвездное пространство и подробно исследовал все позы любви и изыски прелюбодеяния в условиях невесомости. Другой не удалился так далеко с улиц Москвы, а, напротив, погрузился в сексуальные отношения героев этих улиц.
Таким образом, литература из моды выйти так и не смогла. Напротив, входит она в нее все прочнее. Так, чтобы и читатель, открыв книгу, с первых же слов автора ворвался в тему с каким-то невероятным ликованием, юношеским задором, пылким взором и последующим глубоким проникновением в ткань предмета. Так, чтобы и писатель рванул к высшему пониманию этого же предмета. Да еще и так бы рванул, что ни писателю, ни читателю возвратится оттуда уже невозможно, разве что в подземный поезд метрополитена, где по вагону катается пустая банка из-под пива…
Крик
Я не спеша иду по тихой московской улочке.
Гулькают голуби, почти бесшумно проносятся мерседесы и вольво. А небо — ярко-голубое, лишь на горизонте, в проеме шестнадцатиэтажек снежной глыбой весело искрится два-три облака.
Я думаю: «Вот и хорошо, жизнь налаживается. В магазинах появилась еда в красочной обертке, праздничным половодьем закипели мелкооптовые рынки, тысячи энергичных молодых мужчин и женщин приникли к экранам своих компьютеров. Несмотря на кризис, кривая благосостояния медленно, но уверенно, несомненно, поднимается».
И вдруг я слышу крик. Пронзительный, душераздирающий, он раздается откуда-то сверху. Так кричат коровы, когда их ведут на убой, так кричат волки, когда они долго не могут загнать оленя, так кричат зазывалы стамбульского рынка, когда они никак не могут продать свои цветистые ковры.
Я поднимаю голову.
На балконе четвертого этажа стоит человек в смокинге, в жабо, и, наверное, в лаковых туфлях. Конечно, это коммерсант. И скорее всего, он пришел с, затянувшейся глубоко за полночь, презентации.
Что там сказали ему? Кого он так чудовищно испугался?
Бизнесмен хватает белыми руками свою накрахмаленную рубашку с пышным жабо и с треском разрывает ее. И опять воет горько, безутешно, с отчетливым погребальным оттенком.
И все померкло для меня…
Я пошел прочь, не в силах выносить крик человека.
Мерседесы и вольво обдают меня своими смрадными парами. За рулями машин сидят парни с жирными красными затылками, видимо, из мафии. А в салоне хохочут, широко открыв густо красные от помады губы, девушки, наверно, проститутки.
Думаю: «Нет, видимо, все еще не наладилась наша жизнь, раз так безутешно кричит бизнесмен в жабо! Ну, появилась еда в красочных упаковках. Ну, весенним половодьем забурлили мелкооптовые рынки. Ну, милиционеры, наконец-таки, получили свои долгожданные скорострельные автоматы. И все-таки, что-то печальное есть в сегодняшнем течении жизни, раз так тревожно кричит бизнесмен».
Я сворачиваю в узенький переулок, надеясь, что крик бизнесмена наконец-таки оставит меня, однако он и здесь слышен — безутешный, пронзительный, с отчетливым погребальным оттенком.
Я затыкаю уши ватными заглушками и, широко размахивая руками, стремительно направляюсь к Кремлю.
Тет-а-тет
Путин входит в камеру.
ПУТИН. Сидишь?
ХОДОРКОВСКИЙ. Сижу.
ПУТИН. Одиночество — путь к мудрости.
ХОДОРКОВСКИЙ. Сука!
Занавес
Кому на Руси жить хорошо?
По стежкам-дорожкам идут Пахом, Ерема, братья Губины. Всюду — благодать! Молодо плещутся жирные белуги в Волге-матушке, из кедрового леса грозно порыкивает уссурийский тигр, кое-где, как петарды, взрываются от ядрености развесистые клюквы.
Пахом:
— Ребятушки, родимые, скажите мне, пожалуйста, кому живется весело, вольготно на Руси?
Ерема и братья Губины, будто с похмелья, мрачно задумываются.
Ерема:
— Купчине толстопузому.
Навстречу взыскующим правды странникам попадается миллионер, фабрикант Протопопов. Он среднего роста, в меру жирен, в меру оптимистичен.
Протопопов:
— Ой, мне живется весело, вольготно на Руси! Я хапаю, грабастаю без устали, без продыха. Как липку обдираю я доверчивых козлов. А дом мой — чаша полная. Жена с грудями тяжкими. Детишек цельна горница. Открою холодильник я, а из него все ломится. И буженина сытная, треска весьма свежайшая и куры из Америки. Но женушка, Аленушка, такие грудки спелые, такие грудки тяжкие… Она кобылка статная!
— Сдалась вам эта женушка! — сказали братья Губины. — Мы лучше вдаль пойдем.
Вдали им встречается сторож миллионера Протопопова, Суков Федор Федорович.
Суков:
— А если уж до личностей, то мне живется весело, вольготно на Руси. Пускай хозяин скапливат различное имущество. Пускай его потешится. И копит софы красные, и унитазы гладкие, и ванны белобокие, и прочье барахло. Возьмем потом топорушек, заостренный и споренький, и в гости к Протопопову потопаем, пожалуем. Был Протопопов душечка, и нету Протопопова. Зато софа целехонька, и унитаз блестит! Тогда уж я запрыгаю и песни закурлыкаю, оркестр под меня… И молвят люди русские, видали — Федор Федорыч! Ах, Суков — сукин сын! Он заимел всю собственность, он заимел имущество. Ах, Суков, вот каков!
Ерема вдруг задумался и буркнул, в землю глядючи:
— Видали всяких Суковых, видали мудаков!
Странники бредут дальше. Навстречу им молодо, игриво несется собачка сторожа Сукова. Она в меру кудрява, в меру брыласта, в целом весьма приятственна. Запнулась у березоньки, сказала в землю глядючи, вдруг ноженьку задрав:
— Сдались вам эти Суковы? И богатеи жирные? Была бы только косточка, да косточка мосластая, а там хоть трын-трава!
Мужик Пахом задумался и, на собачку глядючи, сказал не без веселия:
— Была бы только косточка! Вот счастие расейское! Вот счастие кромешное! Выходит — все мы благостны. Ерема, братья Губины и я, мужик Пахом. И всем живется весело, вольготно на Руси. Была бы только косточка!..
Легкое, флеровое затемнение. Все куда-то уходят. Вдалеке слышится задушевная, ямщицкая песня сторожа Сукова, пощелкивание языком фабриканта Протопопова, постукивание по стерне коготков собаки. Где-то прыскает ядреным соком перезрелая клюква. На небе блестит Луна, сияет красный полумесяц. Где-то погромыхивает весенний молодой гром. Ноздри втягивают упругий воздух приближения крещендо. Но… тяжелый плюшевый занавес неумолимо падает. Издалека, не очень разборчиво слышен разухабистый, но и несколько обескураженный возглас мужика Пахома:
— Была бы только косточка! Да косточка мосластая!
Все затемняется, лишь на небе, тревожа воображение, сияет красный полумесяц. Напоследок доносится пронзительный звук обрыва балалаечной струны.
Венецианский гульфик
В тот год я впервые надел студенческий картуз, был чист душой и телом, краснел при вольных разговорах товарищей, и они морщились: «Шел бы ты, Ваня, в монахи!»
Приехав домой, в деревню к дедушке, решил искать настоящей любви. Выскочил из тарантаса и вбежал в темную гостиную. Меня встретила тетка Соня. На левой щеке у нее родинка с прекрасным завитком золотых волос.
Я потянулся к полузакрытым губам тети и двинул ее к дивану.
— Что ты? — удивилась тетка.
— Я — Иван Бунин! — отпарировал я. — Будущий великий писатель. Решил испить мед любви.
— Дурачок, — ласково пробормотала Соня, — лежа мы ничего не увидим.
Через минуту я упал лицом к ее плечу.
— Начался ледоход, — сказала тетя. — Застучал дождь. А наверху все окна открыты.
— Сейчас закрою, — я побежал по крутой, шаткой лестнице.
На мансарде стоял кованый сундук. На нем навзничь лежала нянька Татьяна. В одной рубашке!
Я тоже прилег на сундук.
Таня только вздохнула во сне и закинула руки за голову.
— Что ты? — удивленно спросила Таня.
— Я — Иван Бунин!..
— Ну, быстрей же, злодей! — стиснула зубы Татьяна.
Через три минуты я покинул сундук, закрыл окна, и вдруг услышал музыку.
