Гаральд Бергстед - Праздник Святого Йоргена
Малый он смелый, ничего не скажешь, но это уже нахальство…
Наступило утро. Появились слуги и выкатили во двор соборную карету. Вот господа первосвященники; они готовятся к шествию Покаяния, а вот и первые паломники: они торопятся занять места получше, чтобы увидеть, как святой выедет из собора…
Франца трясло будто в лихорадке, и он не спускал глаз с окон Брачного покоя… Вдруг в одном из окон появились две головы: это были Коронный вор и соборная невеста!
Оказывается, он и в ус себе не дует! Какая наглость!
Франца бросило в жар. Он посмел! Посмел пролезть в общество порядочных людей! Не страшась дневного света! Этот мошенник! А ведь он ничем не лучше Франца! Такой же бессовестный плут!
Франц пришел в такую ярость, что у него задрожали руки и губы, и он все пытался уразуметь, как это Микаэль посмел… Но сколько Франц ни думал, понять Этого он не мог. Он лишь стоял и глазел на собор, разинув рот…
И тут его охватила дикая, слепая злоба к этому человеку, который предал его. А ведь без Франца ему бы никогда не залететь так высоко, не попасть в мир порядочных людей… Он оказался выше Франца и теперь знать его не хочет, топчет его ногами. Думает, Это сойдет ему с рук, — как бы не так!
Франц знает его тайну, его жизнь в руках Франца, и еще посмотрим, кто кого…
Франц бросился к слугам.
— Это соборная карета?
— Да, соборная карета.
— И он в ней поедот?
— Кто он? Йорген? Ну конечно, поедет.
— Куда?
— К источнику.
— По какой дороге?
— Они не знают.
— По Брачной аллее?
— Неизвестно.
— Но Соборному переулку?
— Неизвестно.
— Но к источнику?
— Да, через площадь.
— Через площадь Йоргена?
— Да, там отпрягут быков.
— Отлично! — Франц потирал руки. — Значит, через площадь, площадь Йоргена!
И Франц поспешил на площадь. Там он встретит Коронного вора и поговорит с ним по-свойски. Дескать, согласен или не согласен? Да или нет? Тут уж он по-другому запоет, мерзкий негодяй! Обманщик! Скоморох паршивый!
На углу Разбойничьего переулка он залез на стоявшую там телегу какого-то паломника. Здесь они и проедут. Народ уже сбегался со всех сторон.
Йорген, Йорген, Йорген! Это имя было у всех на устах. Люди только и говорили что о Йоргене.
Прибежали Клаудина с матерью; жалобно причитая, они кричали:
— Отец, отец, где отец?
Из погребка «Праведный паломник» послышалась громкая ругань, и оттуда выволокли крестьянина, раздетого и мертвецки пьяного. Он что-то бормотал, держа в руках колоду карт. Девицы выбросили ему вслед один сапог.
Жена всхлипывала, Клаудина ревела. Паломники радостно гоготали.
— Этакий дурак, дал обобрать себя до нитки. В этом мире на бога надейся, а сам не плошай!
Франц не оплошает! От него так просто не отделаешься! Вот он стоит здесь, и стоит крепко! Коронному вору придется раскошелиться! Ишь ты, ворона в павлиньих перьях! Ну ничего, общиплем его маленько, тогда узнает, где раки зимуют!
Но вот и он! Едет! Все вытягивают шеи, Франц не верит своим глазам, не верит ушам своим! Что же это такое? Буря приветствий! Все словно обезумели!
У Франца зародилось мрачное предчувствие. Кажется, уже постно. Видно, этот плут, этот комедиант не терял времени даром. Неужто у него такая власть над людьми? Или он околдовал весь город?
Вот шествие движется через переулок Капитула, через переулок Роз, поворачивает в переулок Первосвященников, и, заглушая отдаленные крики ликующей толпы, уже громко звучат фанфары.
Демоны зависти и злобы, дремавшие в душе Франца, словно с цепи сорвались и завладели всеми его помыслами. Его глаза вспыхнули ненавистью; он заскрежетал зубами, весь сжался, а потом вдруг выпрямился, как пружина:
— Я погублю его, погублю, хотя бы меня самого… меня самого…
Триумф
Это было нечто грандиозное, невиданное и неслыханное… Такой бури восторга город еще не знал.
Открылись огромные кроваво-красные ворота с драконами, и на площадь вышли первосвященники во главе с гроссмейстером. Над гроссмейстером колыхался балдахин, первосвященники, в рубище, посыпав пеплом головы, мерно шагали под скорбные звуки траурного марша. А за ними в соборной, празднично убранной карете, запряженной четырьмя белыми священными быками, сидел сам святой Йорген со своей благословенной супругой… Их озаряли ослепительные лучи восходящего солнца, а вокруг бушевало великое людское море… Тысячи и тысячи паломников кричали, глядели, ждали…
Впереди всех, тесно прижавшись друг к другу, стояли знаменитые проповедники. Вот Ленборг из Форбю; когда он произносит проповедь, голос его дрожит от рыданий. Вот Туре Туресен, который изрекает горькие истины, изящно скривив губы. Вот Петер Томмельман, сын торговки яблоками из Туттенструпа, легко впадающий в Восторг и зрящий небесную обитель даже сквозь железную крышу. Вот кроткий старый Сневе, такой краснобай, что, послушав его, миряне уже не могут отличить черное от белого! А вот Гудмун Хэрренсфред, на него всегда большой спрос, зато он и взимает немалую мзду: это великий мастер говорить гадости языком библейских пророков. Вот Топман; у него из-за воротника всегда торчат несколько соломинок, и потому он слывет правдоискателем. И наконец, «сладчайший Петер», как его называют; он причесывается на косой пробор, тщательно повязывает галстук и считается воплощенной добродетелью.
Проповедники привыкли держаться с большим достоинством, они никогда не орут и не изумляются по пустякам. Но и у них глаза вылезли на лоб от удивления и ужаса, когда они увидели того, в чье возвращение так беззаветно верили, исходя из внутреннего убеждения, что он никогда не придет! А он пришел!!! И вон он сидит в карете, живой и здоровый! Их щеки побелели как мел, губы дрожали, почтенные бороды тряслись. Десницы тоже дрожали, словно искали, за что бы ухватиться.
А богомольцы орали, не жалея глоток; они выли и вопили до исступления, до умопомрачения, оглушали друг друга и снова кричали, славя святого Йоргена, его благословенную супругу, золоченую карету, священных быков, господ первосвященников и опять святого Йоргена и его священный, чудотворный, замечательный, запятнанный кровью шелковый плащ, отливающий на солнце то зеленым и коричневым, то голубым и фиолетовым.
Из Соборной рощи процессия вышла на площадь Капитула, посреди которой возвышался позорный столб; а тут новые толпы людей, которых было как сельдей в бочке, новые ряды, новые шеренги. И снова неслись исступленные крики, снова паломники размахивали руками и посохами! А к небу поднимался громовый рокот людской толпы, медленно расступавшейся перед торжиственной процессией.
— Дорогу, дорогу! — кричали соборные герольды и скороходы в пурпурно-красных одеждах. — Дорогу святому Йоргену, дорогу святой соборной невесте, дорогу святому соборному капитулу! Дорогу священным быкам!
Над людским морем, заполнившим переулок Капитула, мерно колыхался балдахин гроссмейстера. За гроссмейстером уныло плелись первосвященники, посыпав главу пеплом и распевая древний покаянный псалом;
Святого гнали мы, как вора;теперь нас жжет клеймо позора.Грядем к ручью мы Утешенья,чтоб смыть в нем наши прегрешенья.
Всего было двенадцать строф; старые паломники знали все слова наизусть и обычно подпевали. Но сегодня никто не прислушивался к тому, что поет соборный капитул, никто не внимал с благоговением соборной музыке. Все лица были обращены в одну сторону, все глаза смотрели в одном направлении: на карету, соборную карету, которая медленно плыла по людскому морю, сверкая позолотой.
А над волнующимся морем фанатического, безумного Восторга, в золоченой карете, возле увенчанной миртами Олеандры восседал Коронный вор, величественный и лукавый. Он ласково улыбался и кивал направо и налево, но каждый его нерв вибрировал от напряженного внимания, с которым он следил за всем происходящим, а сердце тревожно стучало и ликовало.
В карете под задним сиденьем лежало два бочонка с золотом; он захватил их с собой так, на всякий случай, хотя, в общем, ему ничто не угрожало… пока.
Залогом его безопасности были святой чудотворный плащ и сидевшая рядом с ним Олеандра, самая знатная девица в городе, — ведь все знали, что он провел с ней ночь. Могущественнейшие вельможи города смиренно и покорно шли перед каретой, а религиозный экстаз богомольцев, ставший главным козырем в его игре, достиг такой силы, что даже у Микаэля дух захватывало.
Вопли восторга были столь оглушительными, толпа выла и ревела с таким упрямым усердием, что от этого можно было сойти с ума. Казалось, все самые яркие краски и самые мощные звуки, самое пылкое восхищение и восторги со всех уголков земли сосредоточились на нем, как лучи в фокусе линзы. На его месте любой другой смертный смиренно стушевался бы, замахал руками, закрыл глаза, заткнул уши и закричал:
