Константин Изварин - Военно-морские рассказы
— Молодец. Тебе надо трюмным быть, а не замом, — подытожил старпом, вытираясь.
Зам, стоящий в той же позе, чуть было в камень не обратился. После этого он почему-то перестал возглавлять наши пробеги.
А может, ему действительно стоило трюмным быть?
Пеленги
— А если очень повезет, тебя дорога приведет на Тихоокеанский флот, — старательно фальшивя, пропел я.
— Плохая песня, — высказал свое мнение Ряузов, хмуро глядя на южную оконечность острова Сахалин.
— Начать большую приборку, — радостно объявил дежурный по кораблю.
— Что делать будем? — глядя куда-то левее Константиновского равелина, поинтересовался я.
Вокруг было лето, Севастополь, Черное море и просто хорошее настроение.
— Давайте... — как всегда уверенный Ряузов уже определился.
— А давайте приборку сделаем, — совершенно внезапно предложил Быстов.
Уверенный Ряузов чуть было челюсть не вывихнул, услышав такое. О какой приборке может идти речь, когда вокруг лето, Черное море и просто хорошее настроение. Он так и замер — рот открыт, глаза выпучены — не человек, а памятник Саше Матросову.
— Нет, — ответил я Быстову. — Это старо.
И оживший Ряузов тут же со мной согласился.
— Благодарность,... — сказал «бык», стоя перед личным составом родной БЧ, привычно изображающим две шеренги, — это... это... — видимо ему очень хотелось сказать, но то, что очень хотелось никак не получалось. А то, что получалось, говорить и вовсе не хотелось. — Это... больше чем отпуск, — сформулировал он, наконец. И пошел развивать мысль, пока личный состав, несколько обалдевший от этакой переоценки ценностей, еще не успел «выпасть в осадок»: — Потому что, объявляя вам благодарность командир благодарит. То есть выражает вам свою оценку проделанного лично вами труда. Понятно?
— А... отпуск? Отпуск он... как? — поинтересовался личный состав из строя.
— А отпуск, — уверенно начал «бык», — отпуск... это,... — Чувствовалось, что мысль зародилась под командирской фуражкой не далее как вчера вечером и за краткое время военно-морского сна еще не успела вырасти до размеров если не правила, то хотя бы убеждения. — Отпуск это... так. — Он поморщился и покрутил в воздухе растопыренной ладонью. Видимо столь сложное понятие как отпуск можно было объяснить исключительно мануально.
Личный состав озадаченно молчал, переваривая свежеполученную информацию.
Бык окинул взором наши стройные ряды, набрал в грудь побольше воздуха и пророкотал:
— Матрос Константинов, выйти из строя!
Я автоматически сделал два шага вперед и повернулся лицом к строю, щелкнув каблуками.
«Бык» приложил ладонь к виску и объявил:
— За проделанную работу по обеспечению боеготовности корабля и проявленные при этом находчивость и смекалку объявляю вам благодарность.
— Служу Советскому Союзу! — ответил я.
— Стать в строй.
Откровенно говоря, я и не надеялся на столь высокую оценку моей работы. Целая благодарность. Мне бы и отпуска хватило.
— Поставить рядом с бортом! — скомандовал «бык», глядя на остатки строительного материала в наших руках.
Исполняя его приказ с истинной военно-морской точностью, мы сложили весь мусор на палубу, под леерами.
— Я же сказал: «Рядом с бортом!» — повторил «бык».
Мы посмотрели на мусор, художественно разложенный вдоль ватервейса. Вроде бы все правильно, борт рядом.
— Рядом с бортом, — еще раз повторил «бык». А потом подошел и лично спихнул мусор за борт. — Вот так, — удовлетворенно хлопнул он ладонью о ладонь. — Команды надо исполнять в точности.
— Ты только подумай, — сказал Быстов, сидя верхом на брусе, изображавшем некогда «выстрел» на полосе препятствий, а теперь разжалованном и брошенном доживать свой век в жидкую крымскую траву. В руках Быстов держал ветку маслины, с которой обрывал по одной маленькие терпкие ягоды. Впрочем, для Быстова даже крымская маслина — лакомство. У них, в Забайкалье, кроме яблок — никаких иных фруктов.
— Ты только подумай, — повторил он еще раз. И кинул в рот очередную маслину. — Вот я. Меня, через всю страну, на самолете, ... — он выплюнул косточку, — в Анапу. Это раз. — Пальцами правой руки, с зажатой в них веткой, Быстов загнул мизинец левой. Ветка мешала, и Быстов сунул ее под мышку, пачкая выгоревшую, но все еще темно-синюю голландку. — Потом обратно и опять через всю страну на самолете. На Камчатку. — Безымянный палец повторил действия своего соседа. — Это два, — подытожил Быстов. Ветка не удержалась под мышкой и плавно опустилась в траву. Но Быстову было не до ветки. Когда Быстов рассуждает о жизни, в мире замолкают все остальные звуки. — Потом еще раз — из Петропавловска в Керчь — снова через всю страну. — Быстов загнул третий палец. — Спрашивается; — оставшиеся не загнутыми большой и указательный поднялись вверх, целясь прямо в безоблачное крымское небо, щедро залитое багрянцем заката, — это сколько же денег Государство потратило на меня одного? А сколько потратит на нас всех? — Его монгольские глаза при этом открылись, превысив все возможные пределы. Однако, по выражению, блуждавшему в них, подобно утреннему туману, ясно читалось, что столь астрономические числа старшему матросу Быстову попросту неведомы.
Я нагнулся, подобрал обороненную ветку. Оторвав одну маслину, могущую любого грека ввергнуть в предынфарктное состояние, я потер ее в пальцах очищая и кинул в рот.
— Ч-черт! Как ты можешь жрать эту гадость?!
— Старый, спирт будешь?
Это мы Быстова так называли — Старый. Не знаю почему. Назвали однажды, он и отозвался. Так и повелось: Старый.
— А есть? — Быстов заинтересованно повернулся.
Спирт мы получаем в тридцатилитровых флягах. Расписался где положено — и получай. «Бык» расписался и... получил. На всю боевую часть. Унес к себе в каюту, обнимая счастливо.
А как дошло дело до распределения — крышку откинешь — и вот вам «факт на лицо». Все выжрано без нас. И правильно: кто распределяет материальные блага — тот их и имеет. Ведь представьте только — матросы — они ж если получат спирт, то выжрут его немедленно. И будут, как говориться, «на четвереньках вокруг себя ползать».
То ли дело товарищи офицеры. Они «жрут» культурно. Литра по полтора... за раз. Не напиваются, то есть.
Но иногда перепадает и матросам. Выдают им спирт — наркомовские сто грамм — на протирку аппаратуры. А связистам выдают чаще других. Ванька Вишневецкий, занявший высокую должность старшины команды, сумел даже скопить к новому году... грамм двести — двести пятьдесят. И торжественно их уничтожил под бой курантов в компании лиц особо приближенных.
Ну а нам, сигнальщикам, спирта практически не достается.
— Ну и что с того, что положено? — делает себе недоумение «бык». — А зачем он вам? Зеркала у вас и без спирта блестят. Идите и не морочьте мне голову.
И мы идем... облизываясь.
Так что появление Ганитулина со спиртом, влитым в аптечный пузырек, могло совершенно справедливо быть приравнено к сошествию прямо на мостик кого-нибудь из ангелов небесных.
Быстов осторожно откупорил пузырек, убедился, что внутри действительно спирт — со свистом втянув аромат сквозь ноздри. Потом достал кружку, к которой кто-то очень щедрый припаял сразу четыре ручки и вытряхнул в нее «влагу жизни».
Ганитулин наблюдал это священнодействие как пенсионерка мексиканский сериал. Он даже рот открыл. И сделал буквой «О».
Быстов, прикинув на глаз количество «живой воды» в кружке разбавил ее обычной, из системы, поболтал, следя, чтобы жидкости перемешались равномерно.
— Ну, — сказал он, выдыхая. — Твое здоровье. — И кивнул Ганитулину.
— Он технический! — взвизгнул Ганитулин, наблюдая с таким трудом добытого спирта последний путь.
«Голт! — сделал Быстов. — Х-ху!».
И поставил пустую кружку на стол.
— Пойду-к я. На мостик. — Старый открыл дверь и одной ногой ступил в коридор. — Воздухом подышу.
В глазах Ганитулина навсегда застыло выражение непроходящей тоски.
— ... огромное такое, страшное, на весь коридор. Кидается на меня из темноты и мычит: «У-у-у, у-у-у!», — сказал Быстов, делая страшные глаза и разводя в стороны руки. В поисках размера, вероятно.
Я покивал, соглашаясь. Во время первого шторма, накрывшего наш «свежесрубленный» кораблик в Черном море можно было увидеть и не такое. Бывало, дверь откроешь, а оттуда на тебя... Нечто. Вываливается. Руки дрожаще растопырены, пальцы судорожно хватают воздух, глаза выпучены, кровью налиты, щеки раздуты — как мяч футбольный в рот впихнули. И накачивают. Зубы стиснуты. Аж до скрежета.
Корабль на борт кладет — в глазах тоскливый ужас и сквозь зубы... прорывается со стоном. Руки — к лицу в тщетных попытках, и летит это Нечто с грохотом, извергая попутно, куда придется.
