Джон Барт - Плавучая опера
Вот вам история моих боевых подвигов. Я рассказал все - а зачем, собственно? Да, не спорю, я вылечился. Сразу от нескольких вещей вылечился. Теперь я почти никогда не грежу наяву, даже мимолетно. И ничего хорошего не жду ни от себя, ни от прочих животных той же породы. Почти не бывает, чтобы я пробовал каким-нибудь словом или сентенцией выразить, что я о человеке думаю, я вообще стараюсь никому оценок не давать. И для себя не добиваюсь от знакомых ни похвал, ни поощрений. Стремлюсь все делать не спеша, последовательно, с тщанием. Вы не подумайте, что тот случай, такой травмирующий, я считаю единственной причиной, из-за которой все настолько у меня изменилось, честно говоря, сам иногда не вижу, как эти изменения с ним связаны. Но, задумавшись о них, всякий раз тут же вспоминаю воронку (особенно этот чуть слышный звук от рвущейся ткани, если уж все говорить до конца), и в этой соотнесенности я нахожу что-то существенное, хотя готов допустить, что все это, как говорит логика, - пример post hoc, ergo proper hoc[9]. Впрочем, мне безразлично.
Словом, когда в 1919 году я демобилизовался и поступил в университет Джонс Хопкинс, пришлось переучиваться, чтобы по-новому, правильно выучиться многим вещам, которым прежде был полуобучен, среди них и умению ясно думать. Оказалось, среди прочего, что, если правильно держать ракетку, для тенниса я почти не гожусь. Зато в гольфе достиг немалого, и тоже оттого, что начал все делать правильно. Играть на пианино я перестал. А снова почувствовав некоторый интерес к лодкам - в 1935 году это было, - стал строить правильно с самого начала. Нет, не то чтобы я, как большинство, склонен был считать, будто умение все делать как надо, а не как не надо, обладает каким-то особым этическим смыслом. Я не вижу этической обязательности в правиле, гласящем, что все стоящее надо делать как следует. Просто с 1918 года я не способен, по натуре своей не способен что бы то ни было делать не так, как надо, хотя прежде был почти не способен что угодно делать как полагается.
Лодка моя длиной тридцать пять футов, добротная шлюпка: корма закруглена вроде торпеды, а нос узкий и острый, - у нас тут много таких, они хороши в работе и в просторечии называются клещами. Шпангоут, киль, настилка - все из крепкого белого дуба, а боковины, палубы, днище - из крепкого кедра. Маленькая такая посудина, которая в плаванье надежна, и строил я ее без спешки, основательно все просчитывая. К июню 1937-го уже два года с нею возился, по часу ежедневно. Помню, нередко бывало, приду в гараж пораньше и сижу, на нее любуюсь да прикидываю, как мне всего лучше следующую операцию произвести, или просто стены оглядываю, и ни единой мысли в голове.
А в то утро положил несколько планок настилки, боковины-то и днище у меня уже закончены были, и корпус стоял правильно. Как обычно, не переоделся, рукава и то не закатал - так вот в пиджаке, при галстуке и шляпе стал класть настилку, кедровые планки, которые плотно подгонять надо - 3/4 дюйма на 3, их на бимсах крепят, внизу, медными шурупами и гвоздями с гальваническим покрытием: зенкуют и, когда гвоздь сидит, еще шпатлевать надо. Планку я нарезал накануне, так что за час почти всю палубу выложить успел, причем даже не вспотев. Отряхнул брюки (вообще-то так, для порядка, дерево я чистым держу), раскурил вторую свою сигару, несколько минут посидел, свою работу оценивая, а потом, заперев двери гаража, пошел в контору. Может, думал я, вовсе не печалясь, кто-нибудь решит доделать оставшееся, ну и прекрасно, отличная у него лодка будет.
VIII. ПОЯСНЕНИЕ, ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ
Если позволите, кое-что поясню, предупредить кой о чем хотелось бы.
От отца я унаследовал привычку заниматься физическим трудом в хороших костюмах. Отец превратил эту свою привычку в настоящий ритуал, ну как хирурги прошлого века, непременно надевавшие в операционную смокинг, чтобы потом похвалиться, что на их манишках с запонками не заметить ни капельки крови, хотя случай был трудный.
- Аккуратно работать приучаешься, - говорил отец, - и без натуги. Хорошая работа - она же не обязательно с натугой делается.
В том же наряде, какой на нем был днем, в суде, - бутоньерка и все прочее, - папа перед ужином копал грядки на огороде, разводил негашеную известь и опрыскивал деревья - листья у них были широкие, и гусениц много, - или опоры веранды белить принимался, или машину мыл из шланга. Никогда при этом не перемажется, одежду не замочит - складочки и то не помяты. Когда однажды в 1930 году я вернулся из конторы и нашел отца в подвале - одним концом ремень затянут на балке, другим вокруг шеи, - на нем пятнышка грязного не отыскать было, хотя подвал у нас пропылился еще как. Брюки отутюжены на зависть, пиджак нигде не морщит, а прическа - волосок к волоску, только вот лицо у него почернело да глаза вываливаются.
Правильно папа говорил, что по дому работу надо делать в той же одежде, какую в контору надеваешь, - я с ним согласен и стараюсь выполнять это правило неукоснительно. Опасаюсь, правда, что для него закон этот каким-то конечным значением обладал, как-то там согласуясь с туманной его философией. А у меня ничего подобного, вот я вас и предостерегаю, не вздумайте в моих привычках философскую подоплеку отыскивать. Не спорю, день у меня так строится, что в этом расписании находят отражение общие мои понятия о вещах, но не надо ложных аналогий проводить, с толку собьетесь. Зря я, наверное, упомянул, что лодку сколачиваю, не снимая костюма, в котором хожу на работу.
IX. АФИШКА
Юриспруденцию я для себя не выбрал в качестве профессии, разве что пассивно согласился, поскольку младенцем был, когда решили: буду учиться, стану членом мэрилендской Коллегии и войду в отцовскую фирму, - ну а я не протестовал. Само собой, большой любви к своим занятиям я никогда не чувствовал, хотя, как у меня заведено, в меру интересовался всеми этими процедурами и законами, а также судебной механикой.
Вас не покоробит, если скажу, что, вероятно, я лучший стряпчий на восточном побережье? Хотя скорей всего не стоит, решите, что хвастаюсь. Но вот ведь что: если бы полагал, что правосудие на самом деле вещь необыкновенно важная, сказанное вправду выглядело бы бахвальством, а не только констатацией факта, но, положа руку на сердце, я считаю адвокатскую деятельность, юриспруденцию и даже вообще юстицию, в сущности, ничуть не более серьезным занятием, чем, скажем, ловля устриц. Согласитесь же, - разве не так? - какое там самохвальство, если человек вроде меня с улыбкой вам говорит, что на всем полуострове лучше, чем он, никто не умеет ловить устриц (ко мне это не относится), или такие замечательные самокрутки сворачивать, или там на механическом бильярде играть.
В своем деле я вроде деревенского врача, которому всем приходится заниматься. Вот и я тоже: уголовные дела веду, составляю иски о возмещении ущерба, споры о наследстве через меня проходят, о правах, закладные приходится рассматривать, доказывать подлинность документов, вводить во владение - в общем, всякого хватает, с чем к юристу идут. Выступал я в суде по опеке, в окружном суде, федеральном, морском, апелляционном, однажды даже в Верховном суде Соединенных Штатов. Проигрываю нечасто, но ведь нечасто и берусь за дело, которое меня с самого начала не очень привлекает. Должен признаться, что возможных клиентов я выбираю, хорошенько все обдумав, и не с тем, чтобы выкопать дельце попроще, а чтобы интереснее было.
К счастью для фирмы, партнеры мои не такие переборчивые, поэтому расписание у них плотное и доходы порядочные. Гарри Бишопу - тот самый, "Эндрюс и Бишоп", - в пору, о которой я рассказываю, было шестьдесят три года (он умер в 1948-м). Они с отцом основали дело в 1904 году, когда оба еще молоды были. Третьим партнером стал Джимми Эндрюс, нашему семейству он не родственник. Ему в 1937 году было лет двадцать семь, может, двадцать восемь, только начинал практиковать, ну, я и предложил ввести его в фирму, потому как удобно: такое же название остается, как было, пока отец не повесился.
Контора наша, куда я, часок повозившись с лодкой, наконец добрался, занимает маленький типовой дом. У каждого сотрудника свой кабинет, однако клиенты ждут в общей приемной, уборная тоже одна на всех, равно как секретарша.
Она, секретарша то есть, - ей лет пятьдесят, и зовут ее миссис Лейк, - при виде меня оторвалась от машинки, чтобы поздороваться.
- Меня, надеюсь, никто не ждет?
- Миссис Мэк заходила, - отвечает миссис Лейк.
- Ах вот как. Что-нибудь срочное?
- Записку оставила. Там, на столе у вас. Я поправил галстук, оглядев себя в зеркало, висящее на стене приемной.
- А Чарли не заглядывал?
- Нет пока.
Чарли - это Чарли Паркс, тоже стряпчий, он работает в конторе, которая совсем рядом с нашей. Давний мой приятель, мы с ним в покер часто играем, но сейчас противники: представляем разные стороны в запутанном деле, возникшем из-за чепухового дорожного происшествия. Оно уже несколько лет тянется и не дошло даже до первого слушания - клиенты, что у Чарли, что у меня, из богатеньких, к тому же такие, кого в нашей среде сутяжниками называют, вот и приходится нам с Чарли целые дни уточнять разные процессуальные детали. Я потом расскажу про эту тяжбу подробнее.
