Михаил Веллер - Забытая погремушка
И тут к нам один из угла пересаживается. Лобастый такой и в очках, лет около тридцати. И разговор заводит – мол, слышал нас через столик.
– Возьмем еще? – предлагает.
Мы и объясняем: спасибо, мы уже, и вообще.
– Да у меня есть, – говорит он и приносит еще по два коктейля. – Денег до фига, – объясняет. – Я врач по «скорой», молочу сутки через сутки, да еще пациенты дают иногда, ну, возьмешь, если видишь, что пациент при бабках. А жена – старая сука, отставная работница, я ее по утрам за цельным молоком за четыре квартала гоняю – ходит, сука старая, куда денется?
При чем тут жена? Но тоже неприкаянный человек.
– А хотите, ребята, хорошо выпить, поужинать хорошо? – спрашивает неприкаянный человек. – У меня друг, он буфетчик в ресторане «Казбек», рад будет хорошим людям, а выпить-покушать ему там ничего не стоит, он же сам там работает, а мы друзья. Да не стесняйтесь вы, денег у меня до хрена, просто поговорить хочется с хорошими людьми!…
Ловит такси. Едем. Едем, едем. Куда едем?…
– Уже близко, – говорит этот, тоже Боря, Боря-врач. Он с моим Борей-курсантом сзади, а меня спереди посадили.
Приезжаем. Уже полпервого. Буераки, сугробы, степь, метель, лес. Край света! И какая-то двухэтажная стекляшка, огни уже гасит. Ресторан, значит, «Казбек». В ночи кромешной.
Стучим, колотим, кричим – открывают:
– К Юре! Юра ждет!
Идем через пустой темный зал в буфетный закуток. Буфетчику Юре лет сорок, и зачес на лбу. Рассыпается он мелким бесом и предлагает выпить чего угодно. Боря-курсант спросил рюмочку коньячку и получил фужер. А я сдуру захотел десертной «Улыбки» – и тоже налил фужер сверху на коктейли и водку.
В зале, с краю, подождали мы его за столиком, выпили по второму фужеру. Время – уже незаметно летит. Юра выходит – с двумя огромными корзинами, покрытыми салфетками. Продукты и алкоголь крадет, значит.
Сели в какую-то машину, и поехали уже вообще не знаю куда – ну вообще на край света.
Там дом стоит на краю микрорайона, а дальше – снежная ночная пустыня.
Заходим. Квартирка однокомнатная, паркет, хрусталь, полированная мебель, люстра. И обратил я еще внимание, что в углу в комнате трюмо, и масса кремов на нем, а Юра (буфетчик) говорил, что неженат и живет один. Но – пьяный человек ведь не отдает себе отчета в том, что видит. Ну, трюмо и трюмо.
Боря-врач с моим Борей-курсантом стали в комнате книги смотреть. А я по своей привычке пошел помогать хозяину – готовить еду на кухне.
Кидает он на сковородки огромные стейки, вываливает в вазочки салаты; мне, между делом, наливает водочки и бутерброд намазывает – а водочка «Посольская», я о ней только слышал, а икорка на бутерброде черненькая. Во, думаю, капитально все же живут эти буфетчики! И ведь не «Метрополь» – какая-то паршивая стекляшка на окраине.
И тут этот буфетчик небрежно так, между делом, дружеским и светским тоном спрашивает:
– А Боря – ваш любовник?
Икорка моя прилипает к языку, а водочка в пищеводе думает, в какую сторону двигаться.
– Н-нет… – отвечаю.
– А что же? – любезно интересуется Юра-буфетчик, переворачивая шкворчащую картошечку-фри.
– А-а… просто так, – говорю я глупо.
И он наставительно так произносит, трогая меня за локоть по-свойски:
– Просто так, мой милый, ничего в жизни не бывает.
Тут-то я и протрезвел. Весь мой алкоголь в крови расщепился, комната стала устойчивой, предметы – четкими. И понял я, что мне хана.
Денег – ни копейки. Где я – не представляю. Время – два ночи. Выпито не столько много, сколько неграмотно: косой. И два явных педа в квартире. Словно пелена с глаз спала: вот их ласковые взгляды, и хлебосольство, и зазывания. Увяз коготок, береги, птичка, попку. О господи!… Да нет: до фига выпито и намешано!
Тут-то я хорошо понял несчастных девочек: неназойливо познакомились, дружески без значения угостили, заговорили, заинтересовали, закомплиментили, незаметно споили и привезли в запертую хату черт знает куда, и бежать некуда, и драть будут однозначно. И отговариваться нечем, и не девственница я, и месячных нет, и совершеннолетний давно, и не замужем, и сам пил-ел, и сам сюда ехал. Так чего теперь?!
Когда-то все пацаны играли в «ножички». А позже в гарнизоне майор, инструктор по рукопашному бою, учил нас, пацанов, от скуки, некоторым примочкам с ножами. А ножи здесь у Юры что надо: набор над столиком.
Взял я как бы в задумчивости нож поухватистей, повертел в пальцах лезвием туда-сюда, повыпендривался пассами как бы со злобной угрозой.
– Ничо перышко, – говорю и улыбаюсь, и заточку пробую. – Сам точил?
Посмотрел он на меня внимательно, забрал нож и повесил на место.
А я спрашиваю:
– Что это ты ко мне спиной боишься повернуться?
И понимаю ход его мысли: а ведь привез ночью неизвестно кого, вот замочит его с другом, грабанет хату – и хрен кого найдут. Ему-то меня мочить ни к чему, он-то меня просто использовать хочет. И стало мне легче.
Но чувствую – в тепле хватит меня минут на двадцать, от силы тридцать. А потом сломаюсь – все, поздно, перепил. Иду в туалет пугать ихтиандра – фиг: голодный организм все уже усвоил и отдавать не собирается.
И понимаю по Юриному взгляду, что он тоже все понимает, и срок моей дееспособности ему понятен. Опыт. Буфетчик.
Ну, думаю, теперь главное – чтоб дальше не споили. И – споили.
Меня спасла бедность. Все мое имущество было на мне. В имущество входили японские нейлоновые плавки. Такие недавно в моде были нейлоновые тесные цветные трусы со шнуровкой вместо резинки. Спереди шнуровка, как на корсете.
Последним сознательным усилием я пошел в ванную, затянул шнуровку намертво и завязал всеми мыслимыми узлами. И намочил узлы водой. Все. Пояс верности.
Когда вращение стен стало достигать скорости волчка, я садистки забрался с ботинками на хозяйскую двуспальную кровать, покрытую белым девичьим пикейным покрывалом, потоптался на этом покрывале, как собака, которая крутится перед тем, как улечься, и упал мордой книзу. Мордой книзу – это обязательное последнее действие. Чтоб если что – был свободный выход угощению, нам позорно захлебнувшиеся не нужны.
Дальше – блицы. Харч бьет вбок подушки на паркет, как из рога изобилия, а злой буфетчик ловит струю в хрустальную вазу, а я специально целюсь мимо вазы.
И блицы: темнота, тишина, я в одних плавках, и неженская рука пытается их снимать, и я говорю трезво:
– Убью на хрен! -
И рука убирается, и шепот успокаивает:
– Все-все-все, спим…
И все по новой. И так до утра.
Ниппон банзай! Плавки меня спасли. Хрен гомосекам, а не мою невинность! Боже, какая мерзость…
Похмелья не было. Мой адреналин выжег весь алкоголь.
Юра построил яичницу и налил водки.
А вот Боря-врач смотрел сытым котом. А Боря-курсант был оживлен и хихикал чаще обычного. Они ночевали на полу, на тюфячке под дубленками. Память подала звуковые искры: вздох, хрюк, чмок, ойк. Хрен их знает.
Я его с вечера предупредил, когда усек:
– Боб, они голубые, без вариантов!
– Я тоже понял, – говорит он. – Ложимся с тобой вдвоем на полу.
– Спина к спине, лицом наружу.
– Полезут – хватай за яйца и отрывай на хрен.
– Или болт отламывать!
– А давай их самих споим на хрен!
– Хорошая идея. И трахнем! Ха-ха-ха!
А дальше – покоился милый прах до радостного утра, петухи-петухи, не тревожьте солдат. Нам бы день простоять да ночь продержаться.
– Ваше здоровье, – пожелал я сочувственно за завтраком. – Мы не в курсе были, понимаете.
– Ничего, – любезно извинил Юра.
В ванной я срезал свои узлы и остатками шнурка связал плавки за две дырочки.
– Где ты обзавелся таким, э, нетипичным бельем? – осведомился Юра в комнате, втирая в лицо кремы из всех баночек по очереди.
– В магазине, – пожал я плечами.
– Сознаюсь тебе – если бы этот магазин взорвали, я был бы не в претензии, – сказал Юра.
– Это японские, – сказал я.
– Ну конечно, – кивнул Юра. – Самураи разрезают их вместе с животом. Твое счастье, что я не японец.
– А твое – что я не армянин.
– Отчего же? – поднял он выщипанные бровки. – Это было бы мило.
А Боря-врач рассказал душераздирающую драму, как Юра, отдыхая на юге, полюбил мальчика. А мальчик был из Сибири. Юра дал взятку в техникуме общественного питания, и мальчик стал студентом в Ленинграде. Потом Юра купил ему прописку. Потом – комнату. Рубашки и костюмы. Мальчик надел лучший костюм, лучшую рубашку, привел в комнату девочку из своего же техникума и женился на ней. Но женился, сука, не раньше, чем Юра сделал ему белый билет, чтоб не попасть в армию. Узнав о свадьбе, Юра долго лечился от запоя и депрессии.
– Вот все вы так, сволочи, – горько заключил Боря. – Делай вам добро, делай, а вы потом женитесь.
Мне стало жалко добрых и страдающих гомосексуалистов.
– Вот я сам женат на старой суке, – вернулся Боря к вчерашней теме. Закурил и опечалился над своей недоеденной яичницей. – Ну скажи мне – чего в них хорошего? Щель да кости, и дурь в голове.
