Кальман Миксат - Выборы в Венгрии
— Ну, а если он ответит, что смерть позже наступает, что с этим так обстоит, как мы вот попросту, по-мужицки обещаем: дескать, "твоя до гроба", — ежели гробовая доска жизнь и смерть разделяет, тогда дело пропащее, потому что в могиле Варга не был.
Катанги только головой покачал от изумления.
— Ну, милая, великий законник в тебе пропадает! Ясно: ты хочешь узнать, не накажут ли тебя, если ты замуж выйдешь.
Борбала кивнула.
— Но может, вы еще помиритесь с мужем? А то я привезу его сюда.
Она отрицательно потрясла головой.
— Ну что ж, тогда я в Пеште с каким-нибудь знающим юристом посоветуюсь и напишу тебе. А не выйдет иначе, Мишку заставлю на развод подать. Хорошо?
— Письма мои возьмете? — с фанатическим упорством повторила она.
Катанги замялся.
— Но чего ты этим добьешься? Ведь тебе…
— Возьмете или не возьмете?
— Ну, возьму.
— И ответ привезете?
— Привезу, если дадут.
— Тогда, значит, сладились. Так я найму извозчика на ночь и камешек в окно брошу — там, где в карты играют. Это значит — повозка уже у церкви.
— Сигарницу мне принеси, когда шубу найдешь!
Тем временем партнеры хватились Менюша, и посланные на розыски нашли его, но тут же тактично удалились, воротись с конфиденциальным сообщением (которое принято передавать с плутоватым подмигиваньем), что он-де там интрижку затеял, не будем ему мешать.
Ни к кому у нас не относятся с такой бережностью — кроме разве беременных женщин, — как к мужчине, покушающемуся на дамскую честь. Это наш национальный канон.
— Это дело другое! — смягчились взъершившиеся было игроки.
— Juventus ventus [Молодость ветрена (лат)], - улыбнулись старики милым сердцу юношеским воспоминаниям.
Вернувшись, Менюш сразу попал под перекрестный огонь пытливых взглядов: "Ага! Где это мы гуляем? Ишь хитрец, проказник! Ну, да нас не проведешь!"
Он сел на оставленный для него стул (он уже был персоной привилегированной), и надежда вскоре улизнуть подстегнула его усталые нервы, подбодрив и воодушевив. С настоящим подъемом взялся он опять за игру, — словно остатки масла вылил в угасающую светильню, вспыхнувшую ярким пламенем. А по двужильным секейским графам даже не заметно было, что они бодрствуют вторую ночь: все по-прежнему свежие, веселые. Господи, из какого же теста они сделаны?
Полчаса спустя на цыпочках вошла Борча и положила перед ним найденную в шубе сигарницу с гербом Катанги, тисненным серебром.
— Ого! — встрепенулась компания, и град игривых замечаний посыпался на Менюша.
— Так это она? Гм, гм.
— Ох, вкусна клубничка!
— А глянула-то как на тебя!
Борбала, заалевшись как маков цвет, выскользнула из комнаты, а Менюш не без тайного удовлетворения и радости отметил про себя, что шуба уже есть. Влюбленный так страстно не жаждет свидания, как он мечтал о побеге. При одной мысли о постели, ожидающей его в Брашшо, сердце у него начинало биться быстрее. Ну вот, наполовину план уже выполнен. Остается вторая половина.
Он открыл сигарницу — там лежали две "британики".[46] Партнеры переглянулись, пораженные. Граф Тенки остекленевшими глазами уставился на это сокровище.
Шутка сказать — британики после этой дряни, которую целых два дня пришлось сосать! Тишина воцарилась могильная: напряжение было слишком велико. Губернатор, который как раз сдавал, положил карты, словно предчувствуя, что сейчас случится что-то необыкновенное (способность предчувствовать у губернаторов определенно тоньше развита, чем у прочих смертных). Менюш оценил важность момента и по инстинктивному побуждению вынул одну сигару — самую лучшую, не помятую — и протянул графу Тенки.
Граф улыбнулся, обворожительно улыбнулся, откусил кончик и еще раз улыбнулся Катанги. Сигара отлично раскуривалась. Тенки медленно, смакуя, выпускал дым через нос, словно жалея с ним расстаться. На третьей затяжке по его лицу разлилось неземное блаженство.
— Великолепная сигара, — промычал он, — просто первоклассная!
Он долго, мечтательно следил за струйкой дыма, потом осторожно сбросил пепел.
— Такую сигару я себе позволяю выкурить, только когда в Пешт наезжаю.
— Что-то редко ты туда наезжаешь, — вставил губернатор не без задней мысли.
— Опостылел он мне, Пешт этот. Глаза б его не видели.
— Да? А мне говорили, что ты… как бы это выразиться… на ближайших выборах…
— А, болтовня одна. Стар я уже для этого. Думал, правда, кандидатуру свою выставить, если другой не найдется… но, кажется, нашлась (и он дружелюбно указал глазами на Катанги). И вообще я стар… и сигара божественная… и вообще, какая там ставка?
У Катанги и у губернатора отлегло от сердца. Айсберг растаял. Тенки больше мешать не будет. Британика его свалила.
БЕГСТВО
Игра все продолжалась. Разгорелось настоящее сражение: четыре картинки против четырех простых, — ужасное кровопролитие! Страсти бушевали. Княжеский отпрыск свернул бумажный форинт бантиком — у секеев это называется «жеребчик». Жеребчик — скотинка, норовистая, нипочем хозяина не слушается. Кто его выиграет, тут же снова обязан поставить. Так он и странствует от одного к другому, возвращаясь и подогревая азарт.
Катанги играл рассеянно. Ему везло в игре покрупнее, и деньги его сейчас не интересовали. К тому же голова у него гудела и глаза застилало от двух бессонных ночей. Но Фортуна — божество прекапризное ("богиней" мы даже не решаемся ее назвать: будь она хоть капельку женщиной, так не льнула бы к самому изнуренному мужчине). Она буквально вцепилась в Катанги, и ему везло, бессовестно везло.
Наш герой изо всех сил старался спустить свой выигрыш (кандидату в депутаты полезней проигрывать, говорят); но напрасно: все легкомысленно выброшенные им крейцеры возвращались обратно с целой стайкой своих товарищей.
К одиннадцати часам он уже выиграл форинтов пятьдесят — шестьдесят. И тут вдруг — дзинь! — звякнуло стекло.
Катанги молча встал и сунул свои карты какому-то веснушчатому господину, который, сидя позади, наблюдал за его игрой.
— На, сыграй пока за меня. На кон я уже поставил.
Конопатый, явно польщенный оказанной ему честью, победоносно огляделся, садясь за стол: все ли видят, за кого он играет и с кем.
— Набавляют! Набавить? — крикнул он Меньхерту вдогонку.
— Как хочешь.
И с этими словами, не возбудив ничьих подозрений, герой: наш вышел как бы на минутку, еще раз оглянувшись с порога на своего достойного заместителя, которого он совсем не знал и, вероятно, в последний раз видел.
В сенях сидела на ларе маленькая Жужика, взбивая сливки в желтом глиняном блюде. Ах да, ведь еще ужин будет.
— Ну, Жужика, счастливо оставаться! Он хотел сунуть ей форинт.
Но Жужика, поставив блюдо на ларь, спрятала руки за спину.
— Денег не возьму!
— Тогда что же тебе дать? Она потупилась смущенно.
— Ничего. Ничего не нужно. Но если не забудете, пришлите лучше…
— Ну, что? Жениха, может быть?
— Нужен он мне. Из Брашшо с извозчиком пришлите… — запнулась она еще раз, — кусок душистого мыла.
— Ай да Жужка! Верно, верно, — сначала мыло. Будет душистое мыло — и жених найдется.
— Идите вы, — притворно замахнулась она ложкой, — а то сливками обрызгаю.
Но он уже сам ушел, хотя подвигался с трудом, медленно. Темень была, глаз коли; насилу из двора выбрался. На небе ни звездочки, и свечи в хатах уже погасли. Все село спало, и земля тоже словно опочила под снежной пеленой, а ветер напевал ей колыбельную песню, свистя в заиндевелых ветвях.
Только снег белел в этой непроглядной тьме да еще церковь. Напрягши зрение, Менюш с трудом различил там какие-то движущиеся тени. В одном месте сплошная чернота ночи казалась словно Немножко серее от дыхания лошадей. Но повозка за ними уже скорее угадывалась, чем виднелась.
Подойдя ближе, Менюш услышал шуршанье юбок. Ага, это Борбала со своими пунцовыми губами и жгучими глазами. Ну и ночь: даже эти глазки не в силах победить темноту.
Лишь шорох платья у повозки выдавал, что и она тоже ждет, — вероятно, с письмами. А шорох этот ночью обладает завлекательной, магически неотразимой силой.
— Где извозчик?
— Тут я, ваша честь, — глухо ответил мужской голос.
— Ехать можно?
— Можно.
— Дорогу-то увидите?
— Как она меня, ваша честь, так и я ее, ваша честь.
— А шуба здесь моя?
— Здесь, ваша честь.
Женская фигура между тем приблизилась, и рука с письмами коснулась его руки. От этого прикосновения огонь пробежал по его жилам. Разгоряченное воображение дорисовало в темноте Борбалу, наделив ее такой волшебной, пьянящей красой, что устоять было невозможно. Во внезапном порыве страсти он обнял ее и впился губами в ее губы.
