Кальман Миксат - Выборы в Венгрии
Он не мог удержаться и спросил о причине этого у соседа слева, благообразного Иштвана Габора, который так ему ответил слово в слово:
— Недолюбливаем мы его тут, в комитате. Паршивая тачка, а тоже каретой себя воображает.
— Но в городе у себя, — возразил Катанги, — он, по слухам, большой властью пользуется.
Пишта Габор дернул плечом пренебрежительно.
— И лиса в своей норе воевода.
Менюша глубоко расстроила такая детронизация короля Яноша. Клара и тут его в дураках оставила! Хоть бы не знать его совсем, этого Яноша Кирая.
Пока он так раздумывал, пробираясь сквозь людскую толчею в заднюю комнату к партнерам, вдруг откуда ни возьмись — сам король Янош.
— Все идет как по маслу! — шепнул он мимоходом и исчез, точно в воду канул.
Катанги даже взглянуть на него не успел. Все как по маслу? А что такое «все»? Вздор несет старик.
Он уже и думать бросил о всякой там баллотировке: не чаял только, как выбраться отсюда. Но вдруг у дверей какой-то человек в серой суконной бекеше ухватил его за пуговицу и попросил оказать протекцию у министра культов.
— Нет у меня там никакого влияния.
— Ну так будет, — подмигнула серая бекеша, как бы намекая: "Мне все известно!"
Это немного озадачило нашего героя. Дальше — больше: во время игры местный лидер либералов Гапшар Бало остановился за его стулом, похлопал по спине и, желая сказать что-нибудь приятное, ободряющее, но в меру тактичное, чтобы не забежать вперед раньше времени, передвинул сигару из одного угла рта в другой и изрек невозмутимо:
— Лопаточки у тебя, брат, совсем как у Криштофа Лабоди покойного.
Криштоф Лабоди был их первым и самым любимым депутатом, прозванным "секейским Ференцем Деаком".[40]
— Уж не по лопаткам ли вы депутатов подбираете? — расхохотался стоявший за спиной у губернатора помощник комитетского нотариуса.
Старик строго глянул на расходившегося юнца.
— А хоть бы и так. Что ты понимаешь, сосунок! Менюш чуть со стула не свалился. Уж не во сне ли это ему снится? Но даже если фея Маймуна[41] и собиралась зашить ему веки, они мигом раскрылись и всякий сон слетел с него при этом повороте от безнадежности к надежде. Сердце у него встрепенулось, кровь взыграла в жилах — он словно помолодел на двадцать лет.
Машинально разглядывая, перебирая свои карты, герой наш еле мог усидеть на месте. Так и подмывало вскочить, расспросить, оглядеться получше — удостовериться в общем настроении.
"Нет, не может быть. Вот уж не может быть! — мелькало у него в голове. — Чтобы король Янош все это устроил? Да ведь с ним тут не считаются совсем. Нет, нет! Вообразил, дурак, невесть что. Неправда все это".
Однако это была правда. Король Янош хорошо использовал этот вечер. Едва приехал губернатор, как он с величайшей таинственностью начал сплетничать, с кем был подружнее:
— Опять наш губернатор что-то задумал, я уж вижу. Это же не голова, а котел трактирный, — день и ночь варит! Вы думаете, зачем он сюда этого, из Пешта, привез?
— Зачем?
— В депутаты протащить хочет, вам на шею посадить. Секейские дворяне переглянулись: а что? Вполне возможно.
— И даже очень. Уж я-то знаю. От кого? (Тут он понизил голос до шепота.) Да сам Тиса[42] сказал мне намедни в парламенте.
Дворяне стали приглядываться к Катанги, изучая его. Человек вроде ладный, видный собой. Кто его знает, с чем приехал. Общее внимание обратилось на него, чего ни сам он, ни губернатор не заметили.
А король Янош продолжал между тем свои хитрые подкопы.
— Но я-то Тисе сказал, что ничего из этого не выйдет. А не послушает — пускай на себя пеняет. Не будет здесь депутатом Катанги! Да бог ты мой, он и говорить-то по-венгерски толком не умеет. Вы только послушайте, какой у него выговор. Ну, разве годится нам такой?
Сначала россказни его не вызывали особого доверия, но все равно распространялись с быстротой степного пожара. А дядя Янош, переходя вперевалочку от одной группы к другой, подливал масла в огонь своими чванливыми замечаниями:
— Не бывать ему депутатом, раз я сказал. Я не я буду, ежели допущу.
И ударял себя в грудь заносчиво. Конечно, среди гордых секеев сейчас же нашлись такие, кого уязвило это хвастовство.
— Не допустишь? А мы вот возьмем и выберем.
— Ну, это еще посмотрим! — вспылил старик, надувшись, как индюк.
— Ох, ты! Барин какой! — возмутились и другие. — Да у тебя в этом округе ни одного голоса нет. По какому это праву ты здесь распоряжаешься?
Король Янош побагровел до корней волос.
— По такому, что я лучше знаю, кого вам выбирать!
— Ого!
— Дома у себя приказывайте, господин Кирай! Миклош Олт из Видрафалу, этот Нестор многочисленного семейства, целых сто голосов подававший за него на выборах, поднес волосатый кулачище к самому носу Яноша Кирая.
— Полегче на поворотах, господин Кирай! Слово даю, не бычий пузырь, что нарочно теперь голосовать буду за этого… как его?
— Катанги.
— Да-да, Катанги.
Спорщики так расходились, что пришлось их утихомиривать.
— Тише! Что вы сцепились! Неприлично же. Игроки в той комнате услышат!
Стали и самого короля уговаривать. Не годится, мол, так. Уж коли гостя не уважаешь, так хозяина уважь. Хорошо разве, если он услышит, как его гостя поносят?
Но Янош Кирай оставался непреклонен. Бил себя в грудь, вопя, что никто его не заставит замолчать.
— Я человек прямой. Что на уме, то и на языке.
Так без устали воевал, агитировал он против Катанги, пока оставался хоть один слушатель, и до того разжег страсти, что к утру все на одном сошлись, все повторяли:
— Выбираем этого, из Пешта, и конец. А некоторые добавляли с ожесточением:
— Да лучше я обеих своих лошадей продам и голоса на эти деньги куплю, но — видит бог! — докажу этому «королю»: депутатом тот будет, кого мы хотим!
И когда хозяин часов около девяти со стереотипным возгласом: "Столы, господа!" — вошел к играющим, король Янош прошмыгнул за ним, уронил у Катанги за спиной монетку и, нагибаясь за ней, сообщил ему на ухо последнюю военную сводку:
— Изберут единогласно, дружок!
ПОДКУПЛЕННЫЙ САМОДЕРЖЕЦ
Завтрак опять сменился фербли — других новостей не последовало, если не считать, что кончились сигары. Пришлось верхового посылать в соседнюю деревню, где, по слухам, у армяша дешевые сигарки были.
А до тех пор хозяин для курильщиков насбирал по всему дому трубок, вплоть до самых завалящих, — даже на деревне одолжил несколько. То-то наслаждение пососать; конечно, кому досталось. Даже аристократы не морщились, что мундштук измусолен.
За обедом, поданным уже под вечер, опять тосты пошли. Самые почтенные лица подымали стаканы за Катанги, уснащая свои речи разными экивоками, вроде того, что "уж если и господу богу так угодно, встанем дружней за гостя дорогого. Ведь из какого далека ни несет, ни струит река свои воды, никто ее чужой не считает, всяк своей назовет. Так пускай же и эта волей всевышнего гордостью нашей станет".
Складно умели они говорить, проникновенно: какой-то первозданной библейской силой дышали их рассуждения, ароматом кедров ливанских и фимнафского меда.
Крики "да здравствует" и общее ликование, как видно, досаждали королю Яношу, потому что он вставлял поминутно: "А вот увидим. Кто знает?" — и тому подобное.
Соседи его делали вид, что не слышат, но он о том и не заботился, а высмотрел себе родственную душу, графа Тенки, и сверлил его острыми глазками, словно ему адресуя свои тирады. Потом встал и поближе к нему перебрался со своего конца.
— И кот сливки любит, — наклонясь к графу, но достаточно громко произнес он, — да кувшин узок, голова не лезет.
Граф нахмурился: это сочувствие начинало ему надоедать, да и фамильярность раздражала.
— Оставьте меня в покое, — буркнул он неприветливо. Остальные так и вовсе скандализованы были неприличным поведением Яноша Кирая.
Еще немного — и его в шею вытолкали бы; к счастью, в этот напряженный момент встал сам Катанги и ловким тостом сумел умерить бушующие страсти. Дескать, в свободной стране свобода мнений: каждое должно уважаться, но особенно — которое без свидетелей говорится.
Тост понравился. Бокалы весело звякнули. Губернатор подвинул свой стул к Менюшу.
— Ну, везет тебе, — сказал он, — прямо в сорочке родился. Ума не приложу, что им в тебе так понравилось?
— Бог их знает, — пожал плечами Катанги, но лицо его сияло.
— Теперь мандат обеспечен, смело можно сказать, — продолжал губернатор, — если только Тенки не выступит против. Покамест от него холодом веет, как от айсберга, и на лице что-то странное, недоброе мелькает, когда на твою кандидатуру намекнут.
Тенки и правда прохладно держался с гостем из Пешта. При упоминании его кандидатуры насмешливо кривил губы, а за игрой обращался к нему с тем пренебрежительным прононсом, за который чернь не раз уже била окна в аристократических клубах.
