Михаил Башкиров - Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям

Мы прогулочно и беззаботно миновали пустынную мостовую.

— Чего изволите? — шпик прогнулся и осклабился гнилыми зубами.

— Почем берешь за немецкого агента?

— Смотря по весу: За Ленина сто червонцев не пожалею.

— А за соратников?

— Имеется адресок? — шпик выдернул из кармана узкую записную книжку и обгрызок синего жирного карандаша.

— Мы согласны отдать грузина за полцены.

— Грузина? — переспросил шпик, возвращая блокнот в карман, отяжеленный револьвером.

— В кавалергардской дворницкой сидит — по кличке Коба.

— Уморили, ой уморили, — шпик прислонился к столбу. Чтобы я вам платил червонцы за нашего человека.

— Шутите?

— Пшли отсюдова к чертовой бабушке, Шерлок-Холмсы недоделанные. Не мешайте профессионалам тайного сыска.

— Теперь двинули в морг, — сказал Остап решительно.

— Думаешь, за свежемороженого Ленина тоже заплатят?

— Это мозги у тебя свежемороженые… Морг — самое надежное место в городе для нелегального пребывания.

Служитель, провонявший формалином, долго пялился на нас из-под сонных век.

— Папаньку, родненького, давеча тараканы с нагайками затоптали, прямо в кухне, — запричитал Остап. — Маманька говорит, без папаньки не возвращайтесь!

— Идите, шукайте, только в обморок не падайте. У меня нашатырь казенный на исходе.

— Сдюжим, — Остап обернулся ко мне. — Ты, кажется, уже посещал анатомический театр по контрамарке?

— «Разделка безымянного трупа» — в трех частях, без антракта и буфета.

Служитель, натужно крякнув, открыл дверь ледника.

— Пожалуйте, господа хорошие.

Остап шагнул первым к скорбным заиндевелым стеллажам.

Дверь за нами закрылась тихо и надежно.

Мы медленно и настороженно крались вдоль неподвижных желтых пяток.

Вдруг впереди, откуда лился зыбкий неровный свет, раздался осипший голос:

— Товарищ Орджоникидзе, ну вы опять скидываете не в масть.

— Ах, товарищ Аллилуев, я не нарочно. Пальцы едва сгибаются.

— А вы картишки к пузу прижимайте, к пузу.

— Соскальзывают.

— Кажется, опять кто-то родственников ищет?

— Ложитесь быстрей, Григорий Константинович, да не туда, не туда, а то в прошлый раз я вас с трудом отклеил от этой женщины.

— Карты, карты спрячьте.

— Мы их сюда, под дедушку.

Наступила мертвая тишина.

Остап громко кашлянул и повернул к выходу.

— У вас там, знаете, покойнички слишком разговорчивые, — сказал Остап зевающему служителю.

— Льду маловато, вот гады и оттаивают.

— Большевики?

— А как же, самые стойкие.

После морга мы передислоцировались в центр — но и здесь нас поджидала неудача.

Навстречу нам двигалась толпа ошалелых зевак. Они явно сопровождали какое-то шествие.

— Ну все, кранты, нас опередили, — сказал Остап грустно-грустно. — Ленина поймали.

— Посмотрим, а?

Усиленно работая локтями, животами, головами, коленями и языками, мы кое-как пробились к цели.

Но Ленина так и не увидели — ни живого, ни мертвого, ни полуживого, ни полумертвого, ни настоящего, ни фальшивого.

Ядром всеобщего внимания была свирепого вида псина, восседавшая в черном лакированном открытом английском автомобиле.

— Какая это порода? — спросил я Бендера с восторженным придыханием.

— То ли буль-буль-муму, то ли муму-буль-буль, точно не помню.

— Как вам не стыдно, молодой человек! — атаковала Остапа ближняя старушка с растрепанным ребристым зонтиком, используя сию принадлежность на манер легкого меча. — Как не стыдно! Не узнать знаменитейшую ищейку Тгефа!

Блокируя обеими руками вялые удары зонтика, Остап вежливо поинтересовался:

— Теперь все столичные собаки будут разъезжать в автомобилях?

Зонтик активизировался, несмотря на потрескивание каркаса.

— У Тгефа особое задание!

— Смущать нравственность законопослушных граждан?

— Ленина вынюхивает, Ленина, гегманского гезидента.

— Бабусь, а чего псина бабочку на шею нацепила? Траур по рухнувшему абсолютизму?

— Это пгезент самого Кегенского Александга Федоговича!

— Понятно, больше вопросов не имеем.

Мы втиснулись в спасительную толпу, которая могучей волной отнесла от нас чересчур бойкий зонтик и чересчур осведомленную старушку.

— Нам бы такую транспортную единицу, Остен-Бакен, сказал мечтательно Бендер, оправляя подмятые любопытствующей стихией одежды. — Мы бы Ленина из под земли достали.

— Да, ноги уже отказываются маршировать.

— Спокойно, еще пара переходов — и будет объявлен бивак, с женщинами легкого поведения, струнной музыкой и холодной сладкой простоквашей.

Но вместо простокваши нас засосал очередной уличный водоворот.

По мостовой, под усиленным вооруженным конвоем, вели на задних лапах гневно рычащего медведя.

— Почему ты, Остен-Бакен, не спросишь, какой породы это замечательное, исконно русское, сказочно-фольклорное животное?

— Вот именно — гусское!

Между мной и Остапом вклинилась до боли надоевшая старушка с неунывающим зонтиком.

— Бугого медведя, сибигского пгоисхождения, Ленин собственногучно вскогмил холодными котлетами. Завтгакает, понимаете, господин Ульянов, на швейцагском кугогте, а в связи с личными пгоблемами семейного свойства наблюдается частичное отсутствие аппетита. Ну, он тогда на велосипед — и к телеггафу и недокушанную котлетку, ценной бандеголью медведю нашенскому, в зоосад.

— Котлеты, видно, были не совсем свежие. Вон как, выкормыш, жалуется.

— Ошибаетесь, молодой человек, ошибаетесь. Звегушка благодагность публично выгажает и хочет лично засвидетельствовать свое почтение благодетелю.

— А гавриков с винтовками Ленин наверняка не подкармливал. На такую ораву котлет не напасешься.

— Надеются, что медведь их пгямиком выведет к японскому гезеденту, — старушка добродушно огрела Бендера зонтиком.

— Не могли бы вы изредка охаживать по приметным частям тела моего визави, розовощекого студента?

Но риторический вопрос повис в воздухе, так как обладательница зонтика внезапно исчезла в неизвестном направлении.

— Какой я идиот, какой идиот, — вскричал вдруг Остап, безумно озираясь. — Это была не старушенция.

— Граф Монте-Кристо?

— Хуже, Ленин!

— Эх, не организовали проверку на лысину.

— Нет, Остен-Бакен, я больше органически не вынесу массового параноидального психоза. Пойдем-ка за любимый фикус, на жесткий сундук…

И мы, огорченные, поплелись на неминуемое заседание к присяжному поверенному.

Там нас у порога встретили радостные дети.

— Ося! Ося! Твой Ленин на подводной лодке удрал!

— Врешь, Катька, не на подводной лодке, а на миноносце!

— Оба вы врете, не на лодке и не на миноносце, а на этом, как его… А-э-ро-пла-не! — резюмировал старший.

— Устами младенца глаголет истина, — сказал Бендер устало и сжал кулаки. — Ну, попадись мне когда-нибудь этот Ленин в лапы — рыло начищу до блеска!

Глава 15. МЕЖДУ ПРОЛЕТАРСКИМ МОЛОТОМ И БУРЖУАЗНОЙ НАКОВАЛЬНЕЙ

«Мне чуть голову не оторвали…»

Однажды среди ночи меня разбудило ласковое прикосновение, которое я так долго ждал (если можно с кем попало, то разве нельзя со мной?). Я послушно открыл глаза и обмер — в трепешущем свете взволнованной вкрадчивым сквозняком свечи стояла моя квартирная хозяйка в полупрозрачной ночной рубашке до пят: на плечах цыганская шаль, в руках остроотточенный топор.

— За что? — хотел спросить я умоляющим голосом, но губы мои только кривились и дергались, как у налима, безжалостно вытащенного на берег в расцвете половозрелости.

— В двери стучат уже второй час, — прошептала хозяйка, наклоняя к моему расслабленному телу мерцающее лезвие раскольниковского топора и роскошные мармеладовские груди с умопомрачительными темнеющими сосками. — Боюсь отпирать.

— Всего-то! — сказал я, несказанно обрадованный, и прислушался.

Из прихожей действительно доносился мерный, аккуратный, настойчивый звук.

— Сейчас поговорим с супостатом, — я принял из пахнущих абрикосовым кремом пышных рук топор. — Можете пока чай приготовить.

Она вознаградила мой неподдельный героизм долгим искусным поцелуем в губы, истосковавшиеся по женской страсти, и я в этот момент проклинал не ночного настырного визитера, а холодную твердость топора, вклинившуюся между моей горячей обнаженной плотью и тонкой шелестящей тканью, обещающей незабываемое наслаждение.

С топором наперевес, зябко и остервенело кутаясь в мягкую шаль, еще сохранившую нагретость ее покатых, гладких, желанных плеч, я приблизился к двери, которая, слава Богу не сотрясалась от хамских пинков, а лишь тонко вибрировала от вежливой лихорадочной морзянки.