Илья Суслов - Рассказы о товарище Сталине и других товарищах
— Не знаю. Здоровенная чугунная башня. Может быть и телевизионная.
— Борис Михайлович! — взмолился я. — Мы же с вами работаем в Комитете по радио и телевидению! Это же наша башня! Это будет самая высокая телебашня в мире! На нее работает вся страна. На нее работает Франция. Финляндия. Кто же нам это позволит, вот так взять и снести?
— Петр Ильич! — сказал Войтехов. — Чем она длиннее, эта башня, тем больше удовольствия ее снести!
Он был похож на Наполеона, я даже немного загордился им, ей-богу.
Он никак не мог запомнить ни одного нашего имени. Он говорил:
— Пусть зайдет тот, с рыжей бородой, который сидит в комнате той блондинки. Позовите этого, похожего на армянина, но с русской фамилией. Где та, у которой чулки?
Меня он звал Петр Ильич. Когда я сказал, что меня зовут Илья Петрович, это Чайковского звали Петр Ильич, он удивился:
— Правда, его так звали?
Но перестроиться или запомнить он не мог. Я вызвал Сашу, журналиста, озабоченного разрушением природы, и заказал ему статью о сносе останкинской телебашни.
— Я люблю Войтехова, — сказал Саша. — Никто никогда не посмел бы даже подумать о таком! Он невежественен, а потому гениален!
Когда статья была написана, я отдал ее Войтехову, и он уехал с ней в ЦК.
Больше мы никогда не возвращались к этой теме.
Он весь день пропадал в ЦК. Иногда он звонил в редакцию и говорил, явно рассчитывая, что его кто-то слушает там, откуда он звонил:
— Звоню из ВКП(б). Все идет по плану? Прекрасно. Продолжайте.
Однажды критик Г.К. сказал мне, что Солженицын хочет отдать нам главу из «Ракового корпуса», набранного в «Новом мире».
— Твардовский сказал Александру Исаевичу, чтобы он попытался что-нибудь напечатать в другом журнале. Так ему легче будет бороться за публикацию романа. Он планирует выпустить его в последних номерах года. Глава будет совершенно безобидная. Нужна только сноска: «Полностью роман будет напечатан в одиннадцатом номере „Нового мира“». Попробуешь?
Я пошел к Войтехову.
— Борис Михайлович, — сказал я. — Солженицын хочет отдать нам главу из своего романа.
— Кто такой? — спросил Войтехов.
Я присмотрелся. Нет, не играет. Не знает.
— Солженицын, — сказал я, — самый знаменитый русский писатель. Кстати, его выдвинули кандидатом на Ленинскую премию.
— А принесет ли его рассказ славу нашему журналу? — пытливо спросил Войтехов.
Я сказал, что журнал будут рвать из рук. И что если он поборется в ВКП(б), то после публикации Солженицына можно будет сразу войти в историю.
— Ну что же вы ждете? — сказал с загоревшимися глазами Войтехов, — посылайте его в набор!
— Читать будете?
— Нет, зачем же, вы дали этому, как его, значить... хорошую аттестацию.
Я заслал главу Солженицына в набор. Через два часа мне позвонила цензор и попросила приехать в издательство «Правда» (там мы печатались).
Цензор Главлита была мне давно знакома, она читала несколько изданий «Правды», в том числе журнал «Юность», где я до этого работал.
— Илья Петрович! — сказала она мне. — Да что вы, голубчик. Какой Солженицын? Нельзя Солженицына.
—Почему? — удивленно вскричал я (с цензором всегда надо удивленно вскрикивать, тогда у них появляется желание объяснять. Некоторые из них — вполне приличные люди, которые испытывают неловкость от того, что вынуждены «снимать» то или иное имя, значащееся в цензурном списке. Когда-то я подсунул в «Литературке» чудные стихи Эммы Коржавина, но мне их вернули, и цензор виновато показал мне имя Коржавина в цензурном списке: мол, я ничего против него лично не имею, но ведь он «подписант» — поставил свое имя под письмом в защиту кого-то, кого власть решила посадить).
— Почему? — удивленно вскричал я.
— Но он же в списке, вы же знаете, — укоризненно сказала цензор.
— Откуда ж мне знать? Может быть, позвоните «наверх», а? Журнал маленький, дело-то какое благородное...
— И глава очень хорошая, — вздохнула цензор. — А что, Войтехов читал?
— Так это ж его идея! — сказал я. — Он мне прямо так и сказал: «Глава эта принесет славу нашему журналу!»
— Вот пусть он и позвонит. — сказала цензор, — Если у него получится, я сразу же узнаю и поставлю штамп. А без этого, уж не обессудьте... Такая хорошая глава...
Я помчался в редакцию.
— Что же это получается? — крикнул я Войтехову. — Какой-то там чиновник из Главлита, сидящий в издательстве, не желает выполнять ваше указание о печати Солженицына! Это надо же докатиться! На кого они руку поднимают! Борис Михайлович, я бы не стерпел!
— Я еду в ВКП(б). — угрожающе сказал Войтехов. — Они забыли, с кем имеют дело! Напишите мне на бумажке фамилию этого... чей рассказ... С моими связями...
Я написал ему на бумажке «С-О-Л-Ж-Е-Н-И-Ц-Ы-Н», и он укатил в свое ВКП(б).
Мы ждали развязки.
— Черт его знает! — сказал критик Г.К., притащивший рукопись Солженицына, — А вдруг пробьет!
— Как бы я хотел присутствовать при этом разговоре! — сказал я. — Это же сюрреализм! Один борется за человека, которого он никогда не читал и никогда о нем не слышал. Второй старается понять, откуда у его собеседника такая чудовищная смелость, не стоит ли за этим что-то, чего он не знает. И все матом, матом!
Через три часа приехал бледный Войтехов.
— Зайдите ко мне, Петр Ильич!
Он плотно закрыл дверь и сказал:
— У этого вашего, значить, писателя какие-то проступки перед партией. Они на меня смотрели, как на сумасшедшего. Но я им показал, кто сумасшедший!
Я замер.
— Я им сказал, что это я их проверяю. Не погасла ли у них, значить, бдительность. А что он сделал, этот ваш Со-сол-солже-нцын?
Однажды он пришел в редакцию радостный и возбужденный.
— Вчерась, значить, мне одна дама, очень приятная, надо сказать, читала произведение «Тамань». Замечательная вещь! Все как живое перед глазами.
— Какую «Тамань»? — спросили мы. — Лермонтова?
— Возможно. Я бы хотел, чтобы это было напечатано у нас.
— Борис Михайлович! — взмолились мы. — Эта повесть напечатана во всех учебниках по литературе, во всех собраниях сочинений Лермонтова. Зачем ее перепечатывать?
— Ну что вы за люди! — сказал Войтехов. — В кои-то годы мне понравилось произведение. Я, значить, говорю печатать, стало быть, печатать.
И мы напечатали в журнале «РТ» повесть Лермонтова «Тамань».
А потом нас закрыли. Не за «Тамань», конечно.
Мы никак не могли научиться печатать правильные программы телевидения. По нашему журналу можно было увидеть, как работает телевизионная цензурная мельница, в пух и прах перемалывающая все подготовленное к показу. И журнал «РТ» испустил дух примерно через полтора года после своего рождения. Ему на смену пришел скромный черно-белый листок «Программы Центрального телевидения». Без Войтехова и без нас. Он был серый, как советское радио и телевидение. И его редакторам и в голову не пришло бы побежать в ВКП(б), чтобы просить за Солженицына. Хотя они его тоже не читали.
ТАКОЕ ВОТ КИНО
Однажды мне в журнал «РТ» принесли маленький рассказ Юрия Олеши, не вошедший ни в одну из его книг. Рассказ назывался «Ангел» и был напечатан один единственный раз в одесской газете в 1926 году. Он был маленький — всего две странички — да удаленький. Я перескажу его своими словами, потому что оригинала у меня под рукой нет: все осталось там.
Рассказ «Ангел» Юрия Карловича Олеши был такой:
Знойное жухлое лето. 1920 год. По выжженой степи тянется поезд. Он идет так медленно, что, кажется, и не идет вовсе. Вагоны забиты мешочниками. Везут соль в мешках: идет гражданская война. Украина. Над автором, сидящим на нижней полке, навис огромный бабий зад. Душно. Автор выходит из вагона и идет рядом с поездом. Внезапно поезд останавливается: рельсы разобраны. Поезд окружен бандой атамана «Ангела». Его люди вытаскивают из поезда евреев и расстреливают тут же на полотне. Идет атаман «Ангел», окруженный своими. Он обходит пассажиров и останавливается около одного из них, в кожанке.
Это комиссар. «Ангел» улыбается. Он одет в длинную, до колен, белую рубаху. Он молод и красив. Он и вправду похож на ангела.
— Ты Парфенов? — спрашивает он у человека в кожанке.
— Я Парфенов.
— Это ты мово брата Петруху в Малинниках сжег?
— Я твово брата Петруху в Малинниках сжег.
— Ну пойдем...
Они идут через поле к селу. «Ангел» вводит комиссара в кузницу. Подручные кладут его голову на наковальню. «Ангел» берет молот и бьет им Парфенова по голове, говоря:
— Вот тебе серп и молот!
Вот такой рассказ. Конечно, он был очень хорошо написан, не таким телеграфным, сценарным стилем, в каком я его воспроизвел.
Он был примерно вдвое больше, в нем были особые, «олешевские» краски, и он мне очень понравился. Настолько, что я решил сделать из него кинофильм. Вот почему я его и записал выше сухим «сценарным» языком.
