Виктор Шендерович - Евроремонт (сборник)

И тогда Семен Исаакович встал, умылся и пошел в ОВИР подавать документы на развод. Мадам окаменела от обиды и замолчала на целый год, а когда Семен Исаакович напомнил ей о своем твердом желании расстаться, начала громко скандалить.

Еще два года она не давала согласия, а потом, расплевавшись, ободрала Семена Исааковича как липку и, изнасиловав на память, отпустила на свободу – без сбережений, квартиры и в последних брюках, – но к этому времени ему было уже все равно, лишь бы никогда больше не видеть эту отвратительную бабу с ее перестройкой – что по-латыни, как сказал по секрету знакомый врач, означает “климакс”.

Про государство, куда съезжал Семен Исаакович, он слышал от Центрального телевидения много плохого, но ее там не было – это он узнал от надежных людей совершенно точно. Немного пугала концентрация евреев, но всю войну Семен Исаакович провоевал в разведке и был не робкого десятка.

От новой пассии он не ждал любви, ограничивая свои притязания покоем и уважением к старости.

Он дремал в ожидании вылета в Вену. Ему снился незнакомый город в зелени и черепицах крыш, яркий воздушный шар наверху и духовой оркестр Министерства обороны, исполняющий марш “Прощание славянки”.

Цветы для профессора Плейшнера

Куда? – спросил таксист.

– В Париж, – ответил Уваров.

– Оплатишь два конца.

У светофора таксист закурил.

– А чего это тебе в Париж?

– Эйфелеву башню хочу посмотреть, – объяснил Уваров.

Таксист коротко стрельнул глазами, на всякий случай запоминая лицо:

– А тебе зачем?

– Так, – ответил Уваров. – Посмотреть!

– А-а…

Пересекли кольцевую.

– И что, башня эта… выше Останкинской? – спросил таксист.

– Почему выше, – ответил Уваров. – Ниже гораздо.

– Во-от…

У шлагбаума возле Бреста к машине подошел молодой человек в фуражке, козырнул и попросил предъявить. Уваров предъявил читательский билет Ленинской библиотеки, а таксист – водительские права.

Молодой человек в фуражке очень удивился и попросил написать ему на память: куда это они едут?

Уваров написал: “Еду в Париж”, а в графе “Цель поездки” – “посмотреть на Эйфелеву башню”.

Таксист написал: “Везу Уварова”.

Молодой человек в фуражке все это прочел и спросил:

– А меня возьмете?

– Ну садись, – разрешил таксист.

– Я мигом, – сказал молодой человек, сбегал на пост, поднял шлагбаум и оставил записку: “Уехал в Париж с Уваровым. Не волнуйтесь”.

– Может, опустить шлагбаум-то? – спросил у него таксист, когда отъехали на пол-Польши.

– Да черт с ним, пускай торчит, – ответил молодой человек и выбросил фуражку в окно.

Без фуражки его звали Федя. Он был юн, веснушчат и радостно озирался по сторонам. Таксист велел ему называть себя просто: Никодим Петрович Мальцев.

По просьбе Феди сделали небольшой крюк и заехали в Австрию за пивом. В Венском лесу метким выстрелом через окно Федя уложил оленя. Никодим Петрович начистил Феде рыло, и, отпилив на память рога, они покатили дальше.

На заправке Уваров вышел размять ноги и вдыхал-выдыхал шальной воздух свободы, пока блондинка на кассе заливала Никодиму Петровичу полный бак. Федя прижимался к стеклу веснушками и строил ей глазки.

Уваров дал блондинке розовый червонец с Лениным.

В Берне Федя предложил возложить красные гвоздики к дому, где покончил с собой профессор Плейшнер. Пугая аборигенов автомобилем “Волга”, они до ночи колесили по городу, но дома с цветком так и не нашли, и до самого Парижа Федя ехал расстроенный.

В Париж приехали весной. Оставив Уварова у Эйфелевой башни, Никодим Петрович поехал искать профсоюз парижских таксистов, чтобы поделиться с ними своим опытом. Федя, запертый после оленя на заднем сиденье, канючил и просился дать ему погулять по местам расстрела парижских коммунаров, а потом исчез – вместе с рогами и гвоздиками.

Искать Федю было трудно, потому что все улицы назывались как-то не по-русски, но ближе к вечеру таксист его нашел – у дома с красным фонарем у входа. Федя был с рогами, но без гвоздик. На вопрос, где был, что делал и куда возложил гвоздики, Федя только улыбался и краснел.

Уваров, держа на отлете бокал шардоне, катался на карусели у подножия Эйфелевой башни. Никодим Петрович Мальцев наябедничал ему на Федю, и тут же (двумя голосами “за” при одном воздержавшемся) было решено больше Федю в Париж не брать.

Прощальный ужин Уваров давал в “Максиме”.

– Хороший ресторан. – тихо вздохнул наказанный, вертя бесфуражной головой.

– Это пулемет такой был, – вспомнил вдруг Никодим Петрович.

Уваров заказал устриц и антрекот с кровью. Никодим Петрович жестами попросил голубцов. Федя потребовал шоколадку и двести коньяка, но пить ему запретили взрослые.

В машине он сидел трезвый, обиженно шуршал серебряной оберткой от шоколадки, делал из нее рюмочку. Внутри Уварова негромко переваривались устрицы. За бампером съеживался в комочек огней город Париж.

Проезжая на рассвете мимо заправочной станции, они увидели блондинку, рассматривающую червонец. Возле Бреста, у шлагбаума, стояла толпа военных и читала Федину записку. Никодим Петрович Федю выпустил и троекратно расцеловал. Тот лупил рыжими ресницами, шмыгал носом и обнимал рога.

– Веди себя хорошо, – сказал на прощание Никодим Петрович.

Федя закивал головой, сбегал на пост, вернулся в фуражке, ударился о землю, обернулся товарищем лейтенантом и попросил предъявить.

– Ну что ты, ей-богу! – ответил Уваров. – Взрослый человек, а ведешь себя как ребенок.

– Контрабанду не везете? – спросил Федя и сам заплакал от неловкости. Машина тронулась, и военные прокричали вслед троекратное “ура”.

Родина простиралась теперь перед ними до самой Фудзиямы – если, конечно, вовремя не затормозить.

Возле Калуги Никодим Петрович даже вздохнул:

– Жалко парня. Пропадет без присмотра.

У кольцевой он сказал:

– А эта… башня твоя… ничего!

– Башня что надо, – отозвался Уваров.

– Но Останкинская повыше будет.

– Повыше, – согласился Уваров.

Святочный рассказ

Однажды в рождественский вечер, когда старший референт Кузовков ел свою вермишель с сосиской, в дверь позвонили.

Обычно об эту пору возвращалась от соседки жена Кузовкова: они там калякали на кухне о своем, о девичьем. Но вместо жены обнаружился за дверью диковатого вида дедушка, с бородой до пояса, в зипуне и рукавицах. За поясом зипуна торчал маленький топорик.

Первым делом Кузовков подумал, что это и есть тот самый маньяк, которого уже десять лет ловили в их микрорайоне правоохранительные органы. Старичок улыбнулся и достал из-за спины просторный холщовый мешок.

“Вот, – порадовался Кузовков своей догадливости. – Так и есть”.

Но нежданный гость не стал кромсать его топориком и прятать останки в мешок, а вместо этого заухал, захлопал рукавицами, заприседал и, не попадая в ноты неверным дискантом, запел:

– А вот я гостинчик Сереженьке, а вот я подарочек деточке.

Кузовков потерял дар речи. Старичок довел соло до конца, улыбнулся щербатым ртом и по-свойски подмигнул старшему референту. Это нагловатое подмигивание вернуло Сергея Петровича к жизни.

– Вы кто? – спросил он.

– Не узна-ал, – протянул пришелец и закачал головой, зацокал укоризненно.

– Чего надо? – спросил Кузовков.

– Да я это, Сереженька! – уже с обидой воскликнул старичок. – Я, дедушка.

Тут самое время заметить, что оба дедушки Кузовкова давно умерли, но и при жизни были ничуть не похожи на щербатого в зипуне.

– …солдатиков тебе принес, – продолжал старичок. – Ты же просил солдатиков, Сереженька!

И, шагнув вперед, он опорожнил треклятый мешок. Туча пыли скрыла обоих. Зеленая оловянная рать, маленькие, в полпальца, танки и гаубицы посыпались на пол, а старичок снова завел свои варварские припевки.

– Вы что?! – завопил Кузовков. – Не надо тут петь! Прекратить шизофрению! Какие солдатики?!

– Наши, наши, – ласково успокоил его певун. – Советские!

Кузовков молча обхватил рождественского гостя поперек зипуна, вынес на лестничную клетку и посадил на ящик для макулатуры.

– Так, – сказал он. – Ты, кащенко. Чего надо?

– Сереженька! – простер руки старичок.

– Я те дам “Сереженька”, – посулил Кузовков, которого уже двадцать лет не называли иначе как по имени-отчеству. – Чего надо, спрашиваю!

В ответ старичок пал на кузовковское плечо и зарыдал: