Марк Твен - Том Соуер за границей

Мы провели два часа въ раскаленномъ воздухѣ на землѣ и насъ страшно мучила жажда, когда мы взобрались снова въ нашу лодку. Но, бросившись къ водѣ, мы нашли ее совсѣмъ испорченной, горькой, не говоря уже о томъ, что она нагрѣлась до того, что чуть не обжигала намъ ротъ. Пить ее было невозможно. Эта вода была изъ Миссисипи, значитъ, лучшая въ мірѣ; мы вздумали взболтать ея осадокъ, надѣясь, что это поможетъ; но, нѣтъ, осадокъ былъ не лучше воды.

Ну, мы не испытывали такой уже крайней жажды, пока были заняты участью тѣхъ погибшихъ, но теперь стали ее ощущать, а лишь только удостовѣрились, что намъ нечего пить, она стала чѣмъ-то ужаснымъ, точно увеличилась впятеро противъ-того, чѣмъ была за четверть минуты передъ тѣмъ. Скоро намъ пришлось сидѣть уже съ открытыми ртами и пыхтѣть по собачьи.

Томъ посовѣтовалъ намъ слѣдить зорко повсюду, потому что мы могли повстрѣчать оазисъ; иначе, страшно было и сказать, что съ нами произойдетъ. Мы послушались и стали смотрѣть въ подзорныя трубки по всѣмъ сторонамъ, до того, что руки у насъ совсѣмъ затекли и отказывались служить. Два часа… три часа въ одномъ этомъ глазѣньи и глазѣньи… и всюду одинъ только песокъ, песокъ и песокъ… и сверкающіе надъ нимъ переливы знойнаго воздуха… О, Боже мой, Боже! Не знаетъ еще настоящаго бѣдствія тотъ, кто не мучился продолжительной жаждой, убѣждаясь въ томъ, что и не встрѣтить ему воды! Мнѣ стало, наконецъ, но въ силу смотрѣть на эту раскаленную степь; я летъ на свой ларь отказываясь отъ всякаго участія въ дѣлѣ.

Но прошло нѣсколько времени и Томъ вскрикнулъ. Вода, была передъ нами! Цѣлое озеро, широкое и блестящее, съ склонившимися надъ нимъ дремотными пальмами, нѣжно и тонко отражавшимися въ водѣ. Ничего въ жизни не видывалъ я красивѣе! Озеро было еще довольно далеко, но что могло это значить для насъ? Мы тотчасъ же наладили машину на стомильный ходъ и разсчитывали поспѣть туда въ семь минутъ. Но озеро оставалось все въ одномъ и томъ же разстояніи отъ насъ, мы какъ будто и не придвигаясь къ нему… Да, оно лежало все тамъ, вдалекѣ, все такое же блестящее и подобное мечтѣ, но мы не могли долетѣть до него… и потомъ вдругъ оно совершено исчезло. Томъ вытаращилъ глаза и проговорилъ:

— Ребята, это былъ миражъ!

И сказалъ онъ это, точно чему обрадовался. Я же рѣшительно не видѣлъ никакого тутъ повода къ радости и отвѣтилъ:

— Можетъ быть. Но мнѣ все равно, какъ оно тамъ называется, а хотѣлъ бы я знать только то, куда оно подѣвалось?

Джимъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ; онъ былъ такъ перепуганъ, что не могъ говорить, но было ясно, что онъ предложилъ бы тотъ же вопросъ, если бы былъ въ состояніи. Томъ возразилъ:

— Куда подѣвалось? Самъ видишь, что пропало.

— Да, вижу; но куда ушло?

Онъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ:

— Послушай, Гекъ Финнъ, куда же оно могло бы уйти? Или ты не знаешь, что такое миражъ?

— Нѣтъ, не знаю. Что это такое?

— Это только иллюзія. Собственно ничего нѣтъ.

Мнѣ стало досадно на такую рѣчь и я отрѣзалъ:

— Къ чему городить вздоръ, Томъ Соуеръ? Не видалъ я озера?

— Ты воображалъ, что видишь.

— Я ничего не думаю воображать; просто, видѣлъ.

— А я тебѣ говорю, что ты не видѣлъ дѣйствительно, потому что видѣть было нечего.

Джимъ былъ до крайности пораженъ такими словами и потому вступился и началъ говорить жалобно и съ мольбою:

— Масса Томъ, сдѣлайте милость, не говорите такихъ вещей въ подобное страшное для насъ время. Вы подвергаете опасности не только себя, но втягиваете въ нее и насъ… Озеро было тамъ; я видѣлъ его также хорошо, какъ вижу васъ и Гека въ эту минуту.

А я прибавилъ:

— Да онъ самъ его видѣлъ! Онъ первый запримѣтилъ его. Чего же еще?

— Да, масса Томъ, это такъ; вы не можете отпереться. Мы всѣ видѣли озеро и это доказываетъ, что оно было тамъ.

— Доказываетъ! Какимъ это образомъ?

— Да такимъ, какъ на судѣ и повсюду. Одинъ человѣкъ можетъ показывать спьяна, или спросонку, или сдуру, и ошибается; и двое могутъ такъ; не если уже трое видятъ одно и тоже, будь они трезвы или пьяны, все равно, но дѣло уже несомнѣнно. Этого нельзя опровергнуть, вы сами понимаете это, масса Томъ.

— Нисколько не понимаю. Сорокъ тысячъ милліоновъ людей видѣли, что солнце переходитъ съ одной стороны неба на другую, но развѣ это доказывало, что оно, дѣйствительно, движется такъ?

— Разумѣется, доказывало. Но только никогда и не было нужды доказывать: всякій, у кого есть хотя сколько-нибудь смысла, самъ не сомнѣвается въ этомъ. И какъ солнце теперь катится по небу, такъ катилось и всегда.

Томъ обратился ко мнѣ и спросилъ:

— Ты какъ думаешь: солнце неподвижно?

— Томъ Соуеръ, къ чему задавать такіе дурацкіе вопросы? Каждый, кто только не слѣпъ, видитъ, что оно не стоитъ на одномъ мѣстѣ.

— Отлично! — сказалъ онъ. — Приходится мнѣ блуждать подъ небесами, не имѣя другого общества, кромѣ пары тупоголовыхъ скотовъ, которые знаютъ не болѣе, чѣмъ зналъ какой-нибудь университетскій главарь лѣтъ триста или четыреста тому назадъ!.. Да, Гекъ Финнъ, къ сожалѣнію, были даже въ тѣ времена папы, которые знали не больше тебя!

Спорить такъ было не благородно и я далъ это почувствовать Тому, сказавъ:

— Швыряться грязью не значитъ разсуждать, Томъ Соуеръ.

— Кто швыряется грязью?

— Да вы, Томъ Соуеръ.

— И не думалъ. Я полагаю, что сравненіе съ папой, даже съ самымъ невѣжественнымъ изъ всѣхъ, занимавшихъ престолъ, нисколько еще не обидно для увальня изъ глухихъ миссурійскихъ лѣсовъ. Это только честь для тебя, головастикъ! Если кто могъ бы тутъ обидѣться, такъ папа, и тебѣ нельзя было бы осуждать его, если бы онъ за то разразился проклятіемъ; но они не проклинаютъ. То есть, я хочу сказать, теперь.

— А прежде, Томъ?

— Въ Средніе Вѣка? Они только этимъ и занимались.

— Ты уже скажешь! Неужели, въ самомъ дѣлѣ, клялись?

Онъ тотчасъ завелъ свою мельницу и произнесъ намъ настоящую рѣчь, какъ это всегда бывало съ нимъ, когда онъ попадалъ въ свою колею. Я попросилъ его написать для меня послѣднюю половину этой рѣчи, потому что она была такая книжная, ее мудрено было запомнить, въ ней было не мало словъ, вовсе для меня непривычныхъ, да и выговорить-то ихъ, такъ языкъ сломаешь.

— Да, они проклинали. Я не хочу этимъ сказать, что они костили всѣхъ подъ рядъ, какъ Бенъ Миллеръ, и сыпали такими словечками, какъ онъ. Нѣтъ, они, пожалуй, употребляли тѣже выраженія, но связывали ихъ иначе, потому что учились у самыхъ лучшихъ ученыхъ, и знали методъ, чего Бенъ Миллеръ не знаетъ, потому что онъ набрался клятвъ такъ, самоучкой, безъ всякаго руководства. А они знали. У нихъ была не легковѣсная, безцѣльная ругань, какъ у Бена Миллера, которая направляется всюду и не попадаетъ никуда, — а ругань ученая, систематичная; она была серьезна, сурова и страшна; при ней не стала бы публика стоять и хохотать, какъ это бываетъ, когда бѣдняга Бенъ Миллеръ принимается за свое. Бенъ Миллеръ выходи и кляни тебя хотя цѣлую недѣлю безъ перерыва, и это столько же задѣнетъ тебя, какъ гусиное гоготанье; совсѣмъ было не то въ Средніе Вѣка, когда какой-нибудь папа, великолѣпный на счетъ ругани, собиралъ всѣ свои такія слова вкупѣ и напускался съ ними на какого-нибудь короля, или на государство, или на еретика, или на еврея, или на кого бы то ни было, кѣмъ онъ былъ недоволенъ и кого хотѣлъ подтянуть. И проклиналъ онъ тутъ не всего человѣка разомъ; нѣтъ, принимаясь за этого короля или тамъ за какую другую личность, онъ начиналъ трепать человѣка съ макушки и затѣмъ во всѣхъ подробностяхъ. Онъ проклиналъ волосы у него на головѣ, кости въ его черепѣ, слухъ въ ушахъ, зрѣніе въ глазахъ, дыханіе въ ноздряхъ, проклиналъ его внутренности, жилы, ноги, руки, кровь, мясо и всѣ кости въ его тѣлѣ; проклиналъ его во всѣхъ чувствахъ любви, дружбы, отженялъ его вовсе отъ міра и проклиналъ всякаго, кто далъ бы этому проклятому хлѣба поѣсть, воды напиться, пріютилъ бы его, далъ бы какой-нибудь одръ, чтобы ему отдохнуть, или рубище прикрыться отъ непогоды. Вотъ это была ругань, о которой стоитъ поговорить; это было произнесеніе проклятій, единственныхъ въ мірѣ! Человѣку или странѣ, на которыхъ они падали, было бы въ сорокъ разъ лучше совсѣмъ умереть. Бенъ Миллеръ! Представить себѣ только, что онъ думаетъ проклинать! А въ Средніе Вѣка, даже самый бѣдненькій, у котораго и пары выѣздныхъ лошадей не было, захолустный епископъ могъ проклинать всѣхъ кругомъ. Нѣтъ, мы теперь не знаемъ, что такое проклятіе!

— Ну, чего плакать объ этомъ, — сказалъ я. — Полагаю, что можемъ и такъ прожить. Но все же умѣютъ проклинать нынѣшніе католическіе епископы?

— Да, они учатся этому, потому что оно входитъ въ составъ приличнаго воспитанія по ихъ спеціальности — вродѣ изящной словесности, такъ сказать, и хотя оно имъ ни къ чему, все равно, что французскій языкъ миссурійской дѣвушкѣ, они все же изучаютъ это, какъ тѣ свое изучаютъ, потому что миссурійская дѣвушка, которая не умѣетъ лопотать, и епископъ, который не умѣетъ проклинать, не могутъ быть приняты въ обществѣ.