Георгий Эсаул - Рабочий
Медсестрой у неё на подхвате Ильинична, пенсионерка, так Ильинична голову воротит, нарочно в окно смотрит, но не на мужские штуки.
Иди, Лёха, иди, только хозяйство своё у врачихи не оставь на разведение, — Витёк снова захохотал, вызвал интерес у парней около другого кабинета — так морской котик подзывает самку тюленя.
Витёк пошел к парням с интересной новостью, а Лёха застыл у дверей, не решался войти, хотя очередь его, и сзади напирали, подталкивали, требовали отойти, если Лёха передумал, словно на вилы напоролся на уборке картофеля.
— Следующий, — из кабинета окатило звонким девичьим голосом, и сигнальная красная лампа втолкнула загипнотизированного Лёху в кабинет — так инструктор выбрасывает из самолета новичков парашютистов.
Лёха вошел, почувствовал, что ноги подкашиваются, как после пяти бутылок «Девятка крепкое».
Молодая, не старше двадцати пяти лет, врачиха писала что-то в карточку; её длинные волосы лежали на плечах, и у Лёхи мелькнула мысль, что в волосах этих много вшей.
Разумеется, что у аккуратной врачихи, по профессии вшевыводительницы, вшей нет, но, если она так интересуется мандавошками, то воображение рисует вшей и в её волосах.
Ильинична скользнула взглядом по Лёхе, зевнула — не нужны ей мужики, свой — Афанасьич еще хорош.
Врачиха, не глядя на Лёху, протянула медным голосочком:
— Раздевайтесь до трусов!
Лёха возликовал: Витька заставили снять трусы, а ему — только до трусов, как стыдливому балерону.
Чувствует молодая врачиха, что у Лёхи нет и не может быть мандавошек, потому что следит за собой Лёха, особенно тщательно моется и дезинфицирует (если не забудет) после встречи с девушками.
Лёха разделся до трусов, подумал, а, если бы не надел сегодня трусы под брюки?
Вот стыд, вот позор, словно бадью с помоями на голову вылили в заводской столовой.
Но трусы чистые, Лёха подозревал, что до трусов разденут, а дальше его воображение не шло, потому что не нужно, когда слесарю врачи между ног без причины заглядывают, словно вертухаи, которые в заду ищут деньги.
Врачиха с серьезным и глубокомысленным видом академика педагогических наук встала из-за стола, грациозной походкой балерины подплыла; волосы её летели белыми голубями, и не похожа она на врачиху, а так — чистосердечная кадровичка или молодая помощница слесаря.
Лицо белое, ухоженное, без следов порока, без тени ночных клубов, но только в уголках губ застыла улыбка молодого специалиста венеролога.
Врачиха запустила тонкие пальцы в волосы Лёхи, шевелила, выискивала вшей — но в ежике волос вше не удержаться, как на корабле в бурю.
Затем девушка провела пальцами по коже Лёхи, при этом ни один мускул на лице её не шевельнулся, словно она гладила доску для гроба.
Лёха подумал, что также врачиха запускает руки в волосы женщин, старух, стариков и нет ей интереса до личности, а интересуют её только вши, будто она жената на клопе.
Если бы она стала женой Лёхи, то он бы не воспринимал бы врачиху, как женщину, а относился к ней, как относится шофер-дальнобойщик к попутчице.
Впрочем, Лёха не уверен в своих чувствах, и никогда у него не было жены врачихи, и другой жены, даже кадровички не было.
— Чисто, — врачиха выдохнула, а затем выплеснула новый приказ — так командир полка огорошивает спящих солдат и офицеров: — Спустите трусы, мужчина. — Никакого особого выражения глаз, будто в глазницы залили расплавленное серебро.
Лёха трусы не снимал, стоял завороженный, будто ждал последний дилижанс на Лондон.
Наступил момент истины, подошла под ноги, а затем поднялась выше колен черта, за которой — новая жизнь, позор, унижения, и ничего иного, кроме позора и унижения в медицинском кабинете.
В седьмом классе Лёха тоже стоял перед выбором: герой, или не герой, но серая личность с проницательным взглядом.
С пацанами пошли на речку, взяли на пятерых три бутылки «Агдам» а, и счастливы в непорочном детстве — так радуются только моряки и виолончелисты.
Погода прекрасная, портвейн гадкий, вонючий, лез обратно из горла, но его пили, потому что других вкусов не знали, и портвейн издевался над личностью, как Европа смеется над Россией.
Тимоха показал наколку: ему старший брат на плече вытатуировал орла с пистолетом в клюве.
Брат Тимохи ходил в тюрьму, знает правила наколки, так что татуировка вызывала жгучую зависть у ребят, а Лёха подумал, что когда вырастет, когда сядет в тюрьму, то обязательно на правом плече наколет танк, а на левом — голую девушку с корзинкой.
Пили «Агдам» за дружбу, за татуировку Тимохи, за всё хорошее, что случится в жизни молодых ребят с добрыми словами и светлыми, как у альбиносов, чувствами.
«Агдам» быстро закончился, сельмаг далеко, да и денег нет, будто деньги улетели в дальние края, где ананасы и папуасы.
Около речки в поле стоял трактор, настоящий трактор из железа, а не из фанеры, как сейчас делают китайцы для нужд Российского сельского хозяйства.
Виталик предложил, но при этом долго думал, пытливо смотрел в глаза товарищей, проверял перед нелегким делом:
«Давайте у трактора сольем горючее и по маленькой выпьем?
Люди пьют денатурат, пьют одеколон, корвалол, а мы — керосин, потому что — белые люди.
Не помрем, а, если худо станет — то два пальца в рот, для очищения организма от вредных веществ».
Пацаны задумались, но «Агдам» помогал, и Лёха с сомнением спросил, как на уроке обществознания:
«Трактор на керосине ходит, как самолет?
Может, в трактор солярку заливают?
В солярке и в керосине свинец, а свинец вредный, от него под глазами круги».
«Свинец, не свинец! Опа дрица, ца-ца! — Тимоха засмеялся и похлопал Лёху по правой ягодице, будто снимал пыльцу юности. — Мы же по маленькой, а потом — выблюем — так плюют верблюды в пустыне.
Если верблюд сожрет гадость, то немедленно её выплюнет, пусть даже в харю надсмотрщика.
У них надсмотрщики ходят в красных туфлях с загнутыми концами, будто волшебники!
Тьфу на них!» — Тимоха сплюнул под ноги Лёхи — так вышло, не специально.
Авторитетный орел с пистолетом на плече Тимохи завершил дело, и пацаны пошли к трактору, как на осенний бал летчиков дальней авиации.
Около машины во всей красе спал сельский механизатор: классический парень с вихрами и красным носом деда Мороза.
Парень храпел, а на губах его сидели три жирные зеленые мухи с выразительными фасеточными глазами.
Мухи сказали Лёхе о многом: о близком конце сельского механизатора, но вслух Лёха свои догадки не высказал, иначе пацаны назвали бы его колдуном, наваляли по первое число, хотя и не сожгли бы на костре, потому что уже не принято сжигать колдунов.
«Во как! — Лёха догадался, потрогал щеку механизатора правым кроссовком. Кроссовок старый, грязный, но механизатор не обидится, потому что не узнает. — Напился горючего и дрыхнет в страду деревенскую.
У него бухла полный бензобак, как у беженца мешок полон хлебными корками».
Ребята слили в литровую банку горючего из бензобака: воняло отвратительно, хуже, чем в сортире с хлоркой.
Банку с пойлом пустили по кругу — так индейцы запускают трубку Мира в полет.
Сначала по глоточку, на пробу, а очередь Лёхи — последний, и он надеялся, тянул время, что когда до него дойдет чаша, то на первом глотнувшем — Витьке уже скажется действие горючего из бака трактора.
Пацаны цедили сквозь зубы:
«Нормалёк!»
«Терпимо!»
«Можно жить!»
«Лафа!»
Вот тогда Лёха встал на черту между прошлым и будущим, черту, за которой — адское пламя и хохот из бездны, где голод, мор, болезни и дурные пороки; но по желанию Судьбы пороки, голод и мор обернутся благоденствием здоровьем и богатством.
Никто не знает на шаг вперед, и Лёха не знал: пить горючее или не пить?
Перед глазами промелькнули газеты с сушеными листьями яблони — первые сигары; Алёна в резиновых сапогах и короткой юбке; пёс Шарик над неподъемной костью коня.
Лёха сделал шаг — глоток керосина, свободы, равенства и братства с товарищами.
Выжили, кроме Виталика, он залпом из жадности допил остатки, будто три года не видел жижи.
Детство, веселое детство с денатуратом и керосином.
Сейчас, в медицинском кабинете возмужавший и заматеревший Лёха задумался: имеет ли смысл испытывать Судьбу ещё раз — перейти черту повторно?
Один раз повезло, но один раз — не педераст, а второй раз?
Если он снимет трусы перед молодой врачихой, то навсегда останется эпизод на коре головного мозга — так отпечаток ступни полицейского остается в жидком бетоне надолго.
Врачиха забудет Лёху, не вспомнит и других, более ярких пациентов: людей не вспомнит, а вшей запомнит навсегда, и найдет во вшах утешение в старости.
Лёха в старости, когда медсестра подаст ему немощному, больному стакан воды вспомнит: и врачиху, и позор со сниманием трусов, оттого, возможно, и покинет жизнь раньше срока.
