Три брата-акробата - Эдуард Филиппович Медведкин
— Что ж, счастливо, но погоди. Каким образом? Каким образом ты сделаешь эту ногу?
— Э, ерунда! Дело специалистов. На такие мелочи меня не хватает.
ПРОСИКОВ И ПРЕЛЕСТНАЯ ГАЛАТЕЯ
Сергей Антонович Просиков поселился в городе недавно. Всего полгода, как он получил лестное предложение возглавить новую лабораторию научно-исследовательского института.
Сутками, забыв обо всем на свете, он следил, как пляшут кривые осциллографов, чертят острия самописцев, мигают контрольные лампочки. Он уже сделал три открытия. Он был на верной дороге к разгадке оранжевой вспышки — главной проблемы тематического плана.
Работа была интересная. Вот только город… Города Просиков не воспринимал. Пестрые толпы пляжников, вечная зелень, нестандартные, с башенками, строения раздражали его отсутствием целеустремленности. И еще море. Бессмысленное, нецелесообразное. «Зачем столько воды, пены, шума по пустякам», — неприязненно думал он, невзначай попадая на берег.
Во всем городе кроме лаборатории у него было лишь одно приятное местечко. Как-то, прогуливаясь в тупике пригородных улочек, он набрел на забытый скверик. Этот уединенный уголок как никакой другой отвечал его стремлению к покою и отрешенности.
Просиков зачастил сюда. На скамейке изучал материалы симпозиумов, ел бутерброды, почитывал литературу. С беллетристикой Сергей Антонович знакомился по собственной аналитической методе. Открывал книгу с середины, пролистывал до конца, затем путем интегрирования восстанавливал начало.
Однажды весенним днем Просиков наткнулся на пушкинское «Я помню чудное мгновенье». Машинально повторил строчки и… вдруг почувствовал чье-то постороннее присутствие. Сергей Антонович испуганно повернулся. Действительно, возле скамейки на невысоком постаменте стояла прелестная мраморная девушка.
Он поднялся и осмотрел соседку со всех сторон. Она была очаровательна.
После этой находки жизнь Просикова стала полнее. Теперь он не был одинок. Теперь он мог делиться мыслями с Прелестной Галатеей.
Да, он ее назвал Прелестной Галатеей по ассоциации с древней мифологической историей, услышанной в детстве. — «Ты понимаешь, Галатея, — шептал Просиков, — ученому необходимо иметь дома хотя бы небольшой, скромный синхрофазотрон. Чтоб проверить вдруг возникшую гипотезу». Или в раздумье: «Понимаешь, Галатея, спонтанные процессы нейтрино неэффективны. Мы сделаем иначе».
Шло время. Сергей Антонович так привык к своей молчаливой собеседнице, что уже не представлял жизни без нее. Ее воздействие на себя он считал загадочным. Она не знала формул, не вступала в дискуссии. Но после свиданий с ней формулы уточнялись быстрее, а теории приобретали стройность и законченность.
Однажды, обмозговывая предстоящий эксперимент, Просиков задержался в сквере до рассвета. Когда из сотни вариантов он выбрал оптимальный, светало. Было тихо. Торжественно. Празднично. По гофрированному морскому подносу огромным рекламным апельсином катилось солнце.
И в его лучах он внезапно увидел то, чего не замечал ежедневно. Потеки на белоснежном мраморе, темные пятна, щербинки, глубокую кольцевую трещину на запястье — будто рану, которая болью и нежностью отозвалась в сердце. Жалость и нежность, собранные воедино, вступают в химическую реакцию. И Просиков полюбил…
— Я люблю тебя, — сказал он, обнимая ее за чуть согнутые ноги. — Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя, — он был готов повторять эти три сладко звучащих слова энное число раз в энной степени, стремящейся к бесконечности.
Потекли дни, насыщенные незнакомыми ему фантастическими переживаниями. Каждую свободную минуту он проводил с ней. От этого страдало дело. Страдал и он.
Но перед ней он скрывал растерянность. «Я напишу заявление куда следует. Соберу визы, подписи. Добьюсь твоего перевода из мелкозернистого мрамора в плоть и кровь».
Однако куда писать, Просиков не знал. Перебирая стершиеся детали старой мифологической истории, он с трудом вспомнил фамилию ваятеля, оживившего Галатею. Тут же объявил розыск и… получил извещение.
Нарушая врожденную деликатность, Просиков без стука влетел в распахнутую дверь.
— Мне нужен Пигмалион!
— Это я, — не поднимая глаз, сказал седой как лунь старец.
— Правда, что вы полюбили изваянную вами Галатею и оживили ее?
— Был такой случай, — небрежно согласился Пигмалион.
— Я тоже! — закричал Просиков. — Я тоже.
— Что? — спросил Пигмалион. — Что — тоже?
— Я тоже полюбил Прелестную Галатею. Я тоже хотел бы оживить и жениться.
— Любопытно, — сказал скульптор.
— Глафира, — позвал он.
В дверях показалась пожилая блеклая женщина.
— Глашенька, окажи любезность, принеси по чашке кофе.
— Это ваша Галатея? — смутно догадываясь, спросил Просиков.
— Да, она.
— Нет, моя лучше, — с оттенком превосходства произнес Сергей Антонович.
— Ха! — усмехнулся Пигмалион. — Да моя Галатея была верхом совершенства! Чудо из чудес. Вы попробуйте сохранить произведение искусства, которому нужно рожать детей, варить обед, обстирывать семью, ругаться с домоуправом.
— У меня будет иначе. Только помогите. Оживите ее, — страстно и заискивающе просил Просиков.
— Оживить? — пожал плечами Пигмалион. — А надо ли?
— Поймите, я люблю ее. Ну зачем ей стоять в сквере?
— Ваша целеустремленность делает вам честь, но ваша самонадеянность… — покачал головой Пигмалион.
— Каждый велик на своем месте.
Будто осененный предвиденьем, он внимательно, с профессиональной дотошностью оглядел Просикова.
На губах заиграла ироническая усмешка.
— Почему бы тогда, коль вы ее так любите, самому не превратиться в монумент? А я поставлю вас рядом, и будете вместе навечно.
Оглушенный советом, Сергей Антонович до петухов просидел на скамейке. Он думал. Взвешивал про и контра. Дифференцировал. Интегрировал.
Понятно, он не оставит оранжевую мечту. Но потом… Потом…
Он решился…
Он не мог сказать точно, сколько дней, ночей не выходил из лаборатории, сколько раз валился от усталости на доброжелательный бок синхрофазотрона. Но он добился своего. Он добился своего, Сергей Антонович Просиков!
Пигмалион явился, когда Просиков принимал ванну. В туго набитом саквояже лежали инструменты.
— Я готов выполнить условие, — деловито сказал скульптор. — Как желаете выглядеть? Как подруга — с лепесточками или в костюме?
Сергей Антонович покраснел и стал демонстративно натягивать праздничную черную пару.
А через месяц рядом с Галатеей вырос величественный гранитный Просиков, увенчанный лавровым венком лауреата.
Он вел скромное существование в сквере. Отдыхал от лабораторных бдений и наслаждался лицезрением любимой. Ему впервой открылась красота спящего города с ночниками звезд над остриями башен. Он дивился хрупкости алых пионов, вслушивался в говор моря. Мир неожиданно предстал огромным, полным значения.
— Как чудно оттеняет мраморную богиню эта гранитная глыба! — восхищались прохожие.
Так продолжалось бы бесконечно. Только однажды он обнаружил, что оранжевое зарево над Институтом исчезло. Он, он зажег его там! И теперь почему-то оно погасло!
Мир, открытый им, потускнел. Он чувствовал себя одиноким и ненужным. Ему снились лабораторные стены, хороводы формул, опыты. Ему отчаянно хотелось того, чему он служил всю жизнь.
Не отрываясь, всматривался он в небо над лабораторией. И утро приносило новые тревоги и вопросы.
— Неужели
