Тореадоры из Васюковки - Нестайко Всеволод Зиновьевич
Вот и село. Машина сворачивает в узенькую, тихую, всю заросшую спорышем зеленую улочку и останавливается у островерхого домика под черепицей.
Мы удивленно переглядываемся.
О, мы хорошо знаем этот домик! Тут же живет Фарадеевич, знаменитый на весь район, а может и на целую область. Фарадеевич.
Вы не знаете, кто такой Фарадеевич?! Да ну! Разве?
О, это необыкновенный, удивительный человек! Человек, каких, как говорил мой папа, на миллион попадается один, да и то не на каждый миллион.
Он — сельский библиотекарь. Официально. А не официально — изобретатель. А, как говорил Явин дед Варава, универсальный изобретатель. Я не знаю, что он не умеет или не может. Он и механик, и электрик, и по разным там радиоштукам (те что на транзисторах, полупроводниках), и селекционер (новые невиданные сорта овощей, фруктов) и по гидросистемам — просто не сосчитать.
Чего он только не наизобретал! И паровой двигатель, который сам качает воду из колодца (из обыкновенного примуса и старой выварки; и пневматическую садовую лестницу (нажал кнопку — пуфф! — лезь себе на самую высокую грушу); и гидрогазовую поливалку на три атмосферы (вода под давлением газа разбрасывается на пятнадцать метров)…
Бахчевник дед Салимон когда-то говорил, если бы Фарадеевичу «дать рублей сто на запчасти, он бы сам построил какую-нибудь межпланетную станцию»…
Да что там говорить. Вы только зайдите к нему!
Открываешь калитку — и сразу из-за куста выскакивает на шесте смешной улыбающийся фанерный человечек. Одной рукой он на ходу снимает шляпу, а в другой держит дощечку с надписью: «Здравствуйте! Добро пожаловать!».
Идешь от калитки по беленькой, посыпанной речным песком дорожке. Справа — смотрите! — куст какого-то овоща по специальной решетке метра на два вверх поднимается, и плодов на нем красных обильно, даже в глазах мелькает. Вы думаете, что это какая-то ягода, а это помидоры. Карликовый сорт. А вон здоровенная зеленая колбаса на земле лежит. Это не тыква, нет, это — огурец. А свекла, а морковь, видели бы вы — одной морковкой можно бегемота убить.
Слева — колодец, белым кафелем обложенный, как амбулатория. Ну, где вы такой колодец найдете?
Возле колодца паровой двигатель на примусе, о котором я говорил, и похожая на пушку гидрогазовая поливалка. Да вообще всех хитроумных штуковин и приспособлений не счесть.
Нет, не зря прозвали его Эдисон Фарадеевич (по правде, он Антон Фадеевич). Но это прозвище не обидное, произносили его люди ласково, потому что все любили старика. Он высокий, худой, костлявый и весь светится — волосы светлые, брови светлые, ресницы светлые, — не поймешь, то ли он блондин, то ли седой (лет ему было под семьдесят), а вот глаза голубые-голубые, даже синие.
Он не из наших мест, пришелец. Лет пятьдесят назад в гражданскую он воевал тут, познакомился с бабой Оксаной (она тогда молодая была) и остался на всю жизнь.
Был он добряк, какого мир не видел. Всегда у него можно было выпросить всё, что хочешь, — последнее отдавал. И всё время улыбался. Сердился он только тогда, когда видел порванную каким-то «юным читателем» библиотечную книгу.
— Эх, — говорил он, — какой же это академик читал. Дал бы я ему по западному полушарию!
Но никто не припомнит, чтобы когда-нибудь дал он по «западному полушарию».
Детей любил он страшно. Своих они с бабой Оксаной не имели — ни детей, ни внуков. Жили только вдвоём. И весь урожай своего удивительного сада раздавали нам — просто даже неудобно. Последнее время, уже месяца два, баба Оксана хворала, лежала в районной больнице. И Фарадеевич через день ездил туда. И именно сегодня тоже поехал — мы точно знали.
А в это время Кныш…
Спрятавшись в кустах у плетня, мы видели, как открылись дверцы машины и оттуда показался сначала зад Кныша в лоснящихся, грязных штанах, а затем уже весь Кныш, осторожно держа в руках эту загадочную продолговатую коробку с трубочкой. Ступая по земле, как канатоходец, он пошел к калитке. Пхнул её ногой. Раз! — фанерный человечек из-за кустов: «Здравствуйте! Добро пожаловать!» Кныш механически кивнул ему, как живому, и на крыльцо. Скрипнули двери (Фарадеевич никогда не закрывал своей хаты), и Кныш исчез внутри.
— Хочет поднять Фарадеевича на воздух, — бросил на меня Ява острый взгляд.
— Зачем?
— Наверно, Фарадеевич что-то такое изобрёл, что вот там вот не понравилось, — Ява многозначительно ткнул оттопыренным пальцем куда-то вбок — за океан.
И сразу взбудораженное воображение мое рисует огромный темный, зловещий кабинет. За огромным столом сидит страшный генерал со свастикой на рукаве. Перед ним вытянулись в струнку Кныш и Бурмило. Генерал достает из ящика пачки денег и бросает на стол. Кныш и Бурмило хватают деньги и жадно запихивают в карманы, за пазуху. Генерал что-то приказывает и делает руками жест, показывая взрыв. Кныш и Бурмило, кивая, пятятся к дверям.
…Взрывается, взлетает в воздух домик Фарадеевича…
И тут — шоссе. На крутом повороте мчат на мотоциклах Кныш и Бурмило. Бурмило мокрый, в маске от акваланга, с трубкою в зубах. А за ними на мотороллерах — мы с Явою. Раз за разом Кныш оборачивается и стреляет в нас из пистолета. Свистят пули, бешено ревут моторы… Мужественные наши лица преисполнены героизма и отваги.
Потом — хоп! — мотороллеры выскальзывают из-под нас, мчатся по шоссе и исчезают… И вот мы уже на трибуне в окружении генералов, известных людей, чуть ли не членов правительства. На наших грудях поблескивают новенькие медали «За отвагу». Внизу — море людей. Они держат наши портреты и транспаранты с надписями: «Слава героям!», «Да здравствуют Ява и Павлуша!», «Назовём киевское метро именами героев!», «Переименуем Почтовую площадь в площадь Явы и Павлуши!». Оркестр играет туш… И вдруг сзади меня кто-то больно-пребольно — щип! «Ты что?..» Я так увлёкся, что забыл всё на свете, начал наигрывать на губах туш: «Тра-та-рам-та-ра-ра-рай-ра-рам!» — и не заметил, как из хаты Фарадеевича вышел Кныш. И насколько медленно подъехал грузовик, настолько быстро он уехал.
Мы переглядываемся и какое-то время молчим.
Потом Ява шумно выдыхает и говорит:
— Пошли! Мы не можем этого допустить!
Я тоже выдыхаю, но значительно тише, и говорю:
— Рискованно! Может взорваться
Я представляю шумные похороны, заплаканных односельчан, наши портреты в траурных рамках — и у меня щиплет в носу, как от лука.
— Но не можем же мы допустить… — говорит Ява. — История нам не простит.
Мне хочется сказать, что истории мы с Явой до лампочки, у неё есть дела поважнее, но так и не решаюсь, у Явы очень серьезное лицо.
— Ну, тогда на всякий случай — прощай! — вздыхаю я.
— Прощай! — вздыхает Ява, и мы сдержанно, по-солдатски обнимаемся. У меня в носу щиплет еще больше.
Хотя двери открыты и можно спокойненько себе зайти, однако мы лезем в окно — где вы видели, чтобы герои на опасную операцию ходили через двери!
Таинственная продолговатая коробка стоит на столе.
Ява берёт её.
Открывает…
В коробке… синий термос, из крышки которого торчит стеклянная трубочка, обернутая марлей.
Ява, вытянув в сторону руки и отвернувшись от термоса, медленно-медленно отвинчивает крышку. Еще немного, еще…
— Осторожно… Осторожно… Осторо…
Ба-ббах-х!
Я бухаюсь на пол и закрываю глаза. Всё! Нас разорвало…
Но почему же я тогда слышу, как что-то журчит и булькает? Неужели это на том свете журчит и булькает?
Я открываю один глаз, потом второй.
Я сижу в луже на полу.
Напротив меня сидит с перекошенным лицом и закрытыми глазами Ява. В руках у него синий термос, из которого что-то льётся…
Возле меня валяются черепки крынки.
Ясно: отступая, я ненароком скинул с шестка крынку с водой.
Вот тебе и «ба-бах».
— Ява! — зову я. — Отбой!
Ява мгновенно открывает глаза и подскакивает.
— Спасай термос!
Но уже поздно — почти половина вылилась. Дрожащими руками Ява завинчивает крышку термоса и ставит его на стол. А потом…
