Константин Мелихан - Рассказы

– Можно вас проводить? – вдруг спросил Горохов и для большей убедительности добавил: – А то одной в такое время…

На другой день они пошли в театр. Перед спектаклем Горохов надел очки и увидел, что Вера далеко не красавица. Но он все равно не надеялся на её взаимность.

А после театра, уже прощаясь с Верой на автобусной остановке, говорил:

– Я люблю вас, Верочка! И хотел бы стать вашим мужем. Но понимаю, что не имею на это никакого права. Ни морального, ни физического…

После этого Вера и начала заниматься с Гороховым.

– Мне бы – как ты, – говорил он ей, отрабатывая удары и блоки.

А вскоре и произошел тот случай, который круто изменил всю жизнь Горохова.

Был теплый вечер. Они гуляли по парку и пили газированную воду. Потом Горохову понадобилось на минутку отлучиться. А когда он снова вышел на аллею, Вера стояла в окружении трех верзил и, казалось, чего-то ждала, спокойно поглядывая через их плечи.

«Сейчас или никогда!» – сказал себе Горохов. Он сделал страшное лицо и, издав пронзительный клич «Йя!», выбросил вверх ногу.

Один из троих сразу упал. Остальные бросились врассыпную.

Глаза Веры сияли.

– Любимый! – прошептала она. – Я согласна.

И кинулась к нему на шею.

Но руки её до цели не дошли.

Горохов крепко держал двойной блок.

Окно

Один человек перед тем, как лечь спать, всегда покрывал окно своей комнаты темной краской. А проснувшись, покрывал его голубой.

Иногда он рисовал на окне солнце, а иногда дождь. По праздникам он рисовал пьяниц. И в будни – тоже.

Когда он чувствовал себя виноватым, то рисовал решетку и долго сидел угрюмый. А когда ему было скучно, рисовал дом, в окне которого одевалась молодая женщина. Но чаще всего он рисовал автопортреты: он в шикарном автомобиле, он уступает место старушке в автобусе, он рвется в бой с автоматом.

Чтобы проявить своё благородство, он рисовал девушку, которую защищал от хулигана. Правда, кое-что в девушке напоминало манеру Тициана, но это уже были детали.

Впрочем, он был женат. И когда у него родился сын, стал рисовать самолеты, улетающие в жаркие страны. Так прошла вся жизнь. После его смерти сын решил узнать, что же там, за окном.

Он взял растворитель, скребок и слой за слоем стал снимать краску.

Мелькали лица. Пролетали самолеты. Одевались и раздевались женщины. На смену утру являлась ночь. На смену зиме являлась осень. Деревья уходили в землю. Дождь поднимался к облакам. Пожары исчезали в головке спички, и дома возрождались из пепла. Разглаживались морщины. Лысины зарастали волосами. Ныряльщики выпрыгивали из воды на свои вышки. Вратарь не мог поймать мячи, которые вылетали из его ворот и со страшной силой били по лбам нападающих. Старушки уступали места в автобусе мужчинам. Мужчины уступали девушек хулиганам. Хулиганы гонялись за милиционерами. Покойники вставали из гробов. Коровы вдаивали в себя молоко и пятились на луга, чтобы выплюнуть траву. Пьяные трезвели с каждой рюмкой. На свадьбе гости расхватывали назад свои подарки и растаскивали в стороны целующихся новобрачных. Мальчик лупил своим затылком по ладони отца, исправлял в дневнике пятерку на двойку, быстро уменьшался и с криком «А-а-а!» прыгал в мать.

Наконец сошел последний слой.

Сын глянул за окно…

Но там ничего не было.

Вещий сон

И вижу я, девушка сидит, очень стройная, симпатичная, если, конечно, блондинка настоящая. Я к ней подхожу и шучу по-тихому:

– Вы, наверно, в школе ещё учитесь?

А это, по правде говоря, какой-то выпускной вечер. И выпускают почему-то только тех, кому за тридцать.

Я говорю ненавязчиво, издалека:

– У вас телефон есть?

И тут вдруг музыка нелепая, лирическая, со страшной силой ударяет, и она, эта девушка, встаёт. И тут я замечаю постепенно, что она меня выше. А точнее – длинней.

Но я спокойно говорю иронически:

– Жаль, что я сегодня такой приземистый. И без шапки. И без ботинок.

Она улыбается и поворачивается ко мне всем своим лицом. И тут я замечаю, что она совсем не блондинка. И совсем не стройная. А такая кубовидная. И немного ощипанная. И даже старше меня. Хотя и на несколько месяцев. И характер довольно самостоятельный, с южным нахрапом.

А вижу я насквозь и даже глубже, потому что у меня большой опыт, интуиция и информация, и я ей поэтому говорю своими словами:

– Я с утра не танцую. Я, как бы вам это сказать, чтобы вы ни о чем не подумали, маленько хромой на левую руку, и мухи у меня в голове.

И тогда она улыбается сквозь зубы и спрашивает:

– Так вы что, телефон мой хотели взять?

Я говорю:

– А у вас разве есть?

Она говорит:

– К сожалению – только рабочий и домашний. А сама я глубоко одинока, несмотря на то, что живу с папой, с мамой и с братом-каратистом в одной комнате, не считая бабушки. И ещё с кем-то. Запишите адрес.

Я долго ищу авторучку, блокнот, но все-таки нахожу их и записываю неразборчивым почерком на самой грязной странице, которую тут же незаметно вырываю и выкидываю.

И вот уже кончается вечер, и она ведет меня её провожать. А живёт она, как это выясняется во время проводов, где-то за линией горизонта, в лесу пятнадцатиэтажных домов, в районе недостроек, куда не ступала нога человека, а только колесо автомобиля.

К счастью, у водителя такси кончается бензин, а у меня в самый раз хватает рублей, гривенников, пятачков, двушек и копеек, чтобы с ним расплатиться. И дальше мы с ней идем руку об руку, потому что у меня уже заплетается нога об ногу. И уже в подъезде она жмет мои теплые пальцы и шепчет, дыша в лоб зубной пастой:

– Дальше не надо. Так вы завтра позвоните?

И назавтра я действительно ей звоню, чтобы только от нее отвязаться.

И вдруг я уже лечу в какой-то концертный зал, и уже боюсь опоздать. И у входа подхожу к ней, целую в руку, но не узнаю её, потому что это не совсем она, а какой-то курсант. Курсант разворачивается, но она успевает прийти ко мне на помощь и поднимает меня с земли.

Мы входим в фойе, и мне становится ужасно тоскливо, потому что в фойе гораздо интересней, чем в зале, где ничего не видно, кроме рояля со сценой. А в фойе ходят толпы стройных настоящих блондинок, и я начинаю кусать локти, которые оказываются её.

Но вот заканчивается концерт, включается свет, и она говорит, что у нас будет ребёнок.

И мне кажется, что я давно уже хочу иметь какого-нибудь ребёнка.

Но она говорит, что это шутка, проверка слуха, разведка боем, и теперь она согласна на все, даже выйти за меня замуж. А что касается ребенка, то он у нее уже есть. Готовый. Хотя и небольшой. От первого брака. Самого удачного.

И мне уже неудобственно перед ней и перед её ребёнком. А тут ещё, оказывается, и день свадьбы назначен. На среду. В чебуречной. В одном зале с поминками.

Вот такой сон. К чему бы это?

Прокопьев долго и вопросительно смотрит на седую цыганку.

Цыганка, слюнявя желтые сухие пальцы, листает англо-французский технический словарь, и наконец говорит:

– К свадьбе это, касатик.

– Точно, седовласка! – изумляется Прокопьев. – Как раз была у нас недавно свадьба. Года два или четыре назад.

– Значит, вещий сон тебе приснился, – говорит цыганка.

– Точно! – говорит Прокопьев. – Пока я спал, все вещи украли.

– А ты не спи на вокзалах-то! – говорит цыганка.

– А где ж мне ещё спать?! Я же женатый! – говорит Прокопьев и, проснувшись, наконец засыпает.

Химик

«Растворил я окно…»

Вдова была безутешна.

– Говорила тебе: не выходи замуж за химика! – утешала её мать. – Не послушалась? Теперь пеняй на себя!

Сдувая на себя пену с пива, молодая вдова Силуэтова рыдала ещё больше, и мать, не зная, как по-другому вывести дочь из нервного потрясения, съездила за город и привезла оттуда знахаря.

Знахарь был пожилой, маленький, но распространял вокруг себя острый запах куриного помёта. Придерживая знахаря за локоток, Полина Григорьевна демонстрировала ему квартиру:

– Это, пардон, спальня. Это в кресле вдова плачет. А это Володенькина комната.

Знахарь показал подбородком на кучу мусора в углу комнаты:

– Мусор после ремонта?

– Нет, – сказала Полина Григорьевна. – Это Володенька после своего опыта.

– Ну что ж, – сказал знахарь, поворошив мусор ногой, – будет жить.

– Кто? – не поняла Полина Григорьевна.

– Володенька, – сказал знахарь. – Зять ваш. Вы же сами помочь просили.

– Так я о дочери ходатайствовала, – строго сказала Полина Григорьевна. – А зять-то причем? Он уже ушел от нас безвозвратно.

– А я полагал, что муж – лучшее утешение для вдовы, – сказал знахарь.

– Ну, если вы так настаиваете… – сказала Полина Григорьевна. – Вам, наверно, и фотография его потребуется?

– И фотография, – сказал знахарь. – В полный рост. И газетка самая ненужная. Я его на газетку собирать буду.