Валерий Хайт - Большая книга одесского юмора (сборник)
Правда, не вся писательская слава доставалась членам СП. Вот типичный телефонный разговор конца 60-х: – «Ты уже съел пирог, который дала тебе моя жена?» – «Съел». – «И жена съела?» – «Да, съела». – «Передай Мише, он тоже хочет попробовать». Что же имелось в виду? Да «Архипелаг ГУЛАГ» исключенного из СП Солженицына. Не зря же Юлий Ким вспоминает о такой неслыханной в филологии вещи, как русско-русский разговорник. Что же это такое? Ничего особенного – карандаш и лист бумаги, чтоб не говорить в своей же квартире, где Те, Кому Надо, могут тебя подслушать, а писать. В частности, о том же «Архипелаге».
Вот она, слава – когда о твоей книге не говорят, а пишут! Впрочем, есть на это специальные люди, критики называются. Карел Чапек хорошо объяснил, кто они такие – люди, которые объясняют, что бы они сделали не так, как автор, если бы вообще умели что-то делать. Но книгопродавцы к ним прислушиваются. Один австрийский издатель, например, измерял качество книг с помощью линейки – по суммарной длине рецензий на эти книги в газетах. Издатели такой народ, что могут и писателя поправить в случае чего, и неплохо, кстати, на этом заработать. «Пышка» Мопассана разошлась в Америке в 1925 году тиражом всего в 1500 экземпляров. Издатели потерпели убыток, но книгу считали хорошей и выпустили ее еще раз под названием «Любовь и другие истории». Было продано 37 000 экземпляров. Издатели поняли, что шансы не потеряны, и в 1927 году издали ее под заглавием «Как свершилось заклание одной французской проститутки», распродав 54 700 экземпляров. Так же и с «Воспоминаниями» Казановы – на них сначала только потеряли деньги, но потом озаглавили «Величайший в истории совратитель женщин» – и продали весь тираж, да еще 20 000 экземпляров пришлось допечатывать.
Не умели все-таки классики придумывать названия. Представляете, как бы распродавались книги «Совратитель проститутки – каторжанин-доброволец», «Костер для сыноубийцы», «Сексуальный маньяк – любитель земноводных», «28 лет с козами вместо женщин»… А у них что? «Воскресение», «Тарас Бульба», «Царевна-лягушка», «Робинзон Крузо» – кто же такое купит? Детективы надо писать – ведь признал же сам Черчилль, что Агата Кристи заработала на преступлениях больше, чем Лукреция Борджиа! Тем паче литературная группа «Улипо» недавно составила таблицу всех возможных детективных ситуаций и обнаружила только одну, еще никем не реализованную – когда убийцей является читатель. Представляете, какой сенсационный успех ждет эту книгу?
А в заключение повторю вслед за братьями Стругацкими, что писатели похожи на покойников – они любят, чтоб о них говорили либо хорошее, либо ничего. Когда живехонький Генрих Гейне прочел в одной немецкой газете собственный некролог, его возмутило только одно: почему не на первой странице? А итальянский коллекционер Пио Каселли, собравший коллекцию невыносимо скучных книг в 8600 томов, закрыл к ней доступ после того, как один из удостоенных столь великой чести вызвал его на дуэль. Выходит, не так уж был не прав первый директор одесского литературного музея Никита Брыгин, предупреждавший своих сотрудниц: «Помните, девочки, что нет на свете существа более амбициозного, подозрительного, самоуверенного, ранимого, скандального и обидчивого, чем русский писатель. Только русский актер может с ним в этом сравниться». Впрочем, к писателям и актерам, читающим эти строки, последняя цитата, разумеется, не имеет никакого отношения…
Отдать швартовы всегда готовы!
Не так-то уж легко быть моряком – многие одесситы и даже одесситки хорошо это знают. Еще в античные времена говорили, что люди бывают трех видов – живые, мертвые и плавающие в море. Один из семи мудрецов древности Анахарсис даже говорил, что моряки – это люди, находящиеся на четыре пальца от смерти. Почему четыре? А это стандартная в те времена толщина корабельной доски. Да и не в толщине досок тут дело – когда Гераклит Понтийский, ученик Платона, рассказал, что жители понтийского города Диоскурии не только не убивают моряков, приставших к их берегам, но и гостеприимно встречают, нормально обращаются, торгуют и могут даже подкинуть деньжонок на дорогу домой потерпевшим кораблекрушение, ему никто не поверил. «Как же это не ограбить и в рабство не продать, ведь деньги прямо из рук уплывают!» – думали все прочие греки, судя о других по себе. Чего еще было ждать от общества, где профессия пирата считалась не более противозаконной, чем, скажем, профессия плотника?
Впрочем, с пиратами не удалось толком справиться и до сих пор. Так что совершенно неудивительно, что, выслушав слезную жалобу гамбуржцев на докучающих им бюргеров удачи, император Карл IV дал им добрый совет: «А изловите-ка вы этих негодяев и предайте справедливому суду!» – чем свою помощь и исчерпал. Пришлось жителям соседнего Штральзунда самим разбираться с пойманными пиратами. Им просто предложили залезть в бочку из-под селедки, а на жалобы, что бочечка-то махонькая, отвечали: «Не помещаетесь? Не беда! Все, что в бочку не влезет, наш палач с удовольствием отрубит!» Какая, однако, жестокость! Не учли даже то, что для получения каперского свидетельства в Англии нужно было представить справки от родителей и священника о безукоризненном моральном облике кандидата в Билли Бонсы – без справки пиратские завкадрами в море не брали…
Но не все древние мореходы были пиратами. Бравые античные судоводители, наконец-то сообразив, что по Черному морю приятнее плавать не в ноябрьские штормы, а малость пораньше, и переименовав на радостях наше самое синее в мире из Аксинского (Негостеприимного) в Эвксинский Понт, кормили всю Грецию скифским хлебом и соленой рыбкой (то, что лепешки для строителей Акрополя пекли из пшенички, выросшей под Беляевкой или Арцызом, более чем вероятно). А карфагенянин Ганнон 3000 лет тому даже Африку обогнул – всего за шесть лет. Приставали к берегу, распахивали поля, сажали хлебушек, а как уберут – плыли дальше, и только вдоль берега, ибо компас китайцы изобрели существенно позже.
Да и первую морскую карту некий Мариний из Тира составил только во II веке до нашей эры. До этого же вся навигация сводилась к нехитрой схеме Ноя: выпустить птицу и плыть туда, куда она полетела, резонно предполагая, что уж она-то знает, где берег. Все мореходы, доплывшие таким образом до берега, уверяли, что птичка летела правильно, а мнение прочих, сгинувших из-за птичьих ошибок в пучине, учесть никак не удавалось. Как по мне, лучше уж полагаться на навигационный прибор викингов – ложку с длинной ручкой. Главный викинг перегибался через борт, зачерпывал этой ложкой водичку, задумчиво прихлебывал и с авторитетным видом изрекал: «Правильно плывем – вода не такая соленая и родными помоями припахивает!» Кстати, хотите верьте, хотите нет – тоже доплывали… Вот полинезийцы вообще легко решали эту проблему, подвешивая на мачту продырявленную во многих местах скорлупу кокосового ореха, и по тону свиста определяли, куда пирога плывет. Но в Европе кокосовых орехов не росло, вот и обходились, как могли…
В Колумбовы времена профессия моряка стала самой героической – ну как у нас космонавта. И, кстати, не менее опасной. Колумб ведь не просто, как остроумно заметил Арт Бухвальд, отправился открывать одно, а открыл другое, что назвали именем третьего, – он чуть не погиб на обратном пути из-за того, что принимал за Индию, чудом уцелел после ужасной бури. Чтобы добытые им сведения не пропали, он законопатил свои карты в бочонок и бросил за борт. В музее города Каргополя этот бочонок есть. Несмотря на шторм, все карты и записи выполнены каллиграфическим почерком, хорошими анилиновыми чернилами. Как и в прочих таких бочонках – время от времени они всплывают на рынке антиквариата, особенно если покупатель подоверчивее. Уже все каравеллы Колумба хватило бы этой тарой загрузить.
Да, жизнь мореходов всегда была опасна. И именно поэтому вплоть до прошлого века, до изобретения фотографии, не богатеи и не люди искусства, а именно они были в Дании главными заказчиками собственных бюстов, чтоб хоть дети помнили лицо отца, если вдруг чего. А когда доплывшие до цели моряки Магеллана отслужили благодарственный молебен за спасение в церкви Нуэстра Сеньора де ла Попа (и нечего хихикать, это богородица попутных ветров, «попа» – по-испански корма), на них еще и церковную эпитимью наложили – за то, что воскресенья праздновали не когда положено. Кто ж из них знал про линию смены дат?
Парусные корабли были не просто прекрасны – красота их была строго функциональна. Фигуры тритонов и морских дев на носу галеонов просто скрывали самый обыкновенный сортир, ибо если поставить его на корму, попутный ветер сдует все неуставные брызги мореходу прямо в фэйс, а на носу все уносится тем же ветерком за борт. От слов «галеонная фигура» и родился международный морской термин «гальюн». А вообще в российской морской терминологии масса голландских слов – это Петру Алексееву, плотнику саардамскому, прирабатывающему по совместительству царем, спасибо. «Все наверх» по-голландски «овер алл» – отсюда слово «аврал». Типичная на парусном судне опасность – когда сверху что-то падает, по-голландски – «фалл ундер», отсюда наше «полундра». Имеется, правда, и английская терминология. Когда матрос на приказ начальника отвечает «есть!», он вовсе не покушать у него просит: это так видоизменилось английское «йес». Дал кое-какие термины и язык родных осин: на старинных русских судах-расшивах провинившихся сажали в клетушку, где хранился такелаж, откуда и пошло слово «каталажка».
