Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)
— Слушаю вас, товарищ покупатель. Чем могу быть полезной?
— Поговорить надо… Желательно с глазу на глаз.
— Пожалуйста, проходите.
И увела покупателя в закуток. Наши девчонки фыркнули: знаем, мол, эти разговорчики. Хочет «Вымпел» получить. Едва ли он Аннушку разжалобит…
А я сразу разволновалась — то ли от предчувствия, — то ли от неприятных глаз этого гражданина. Уж очень он на меня по-особенному подозрительно посмотрел.
Вскоре Аннушка позвала меня к себе.
Гражданин сидел за столом директора и что-то писал в блокноте. Аннушка сухо сказала:
— Пожалуйста, поговорите.
И ушла. Гражданин даже не предложил мне сесть и сразу начал допрос:
— Почему вы ушли с часового завода?
Что я могла ему ответить. Рассказывать все мне, понятно, не хотелось, и я кратко сообщила:
— По семейным обстоятельствам…
— А точнее?
— Я все сказала.
— Значит, не хотите правду говорить?
— Я правду говорю.
— Предположим… Еще вопросик. Где вы больше зарабатываете: здесь или на заводе?
— На заводе я больше получала.
— Почему вы пошли на меньшую оплату?
Как ему объяснить? Молчу. А он все допрашивает:
— А дополнительных источников дохода у вас нет?
— Не понимаю, о чем вы?
— Премий… подарков…
— Премию получила, а подарков не было.
— Так уж и не было? Вспомните.
Тут я рассердилась:
— Говорите прямо. В кошки-мышки не играйте. И вообще, кто вы такой? Какое право имеете со мной так разговаривать? Предъявите ваш документ.
А он свое:
— Вы, я вижу, опытная… Горлом, матушка, меня не возьмешь… Привыкли покупателям грубить.
— Никогда не грублю.
Он тычет карандашом в жалобную книгу:
— Документы на это есть. И еще вопросик. Скажите, пожалуйста, кто отец вашего ребенка?
— Николай Грохотов, мой муж…
— Это по документам. А фактически?
Я не сдержалась, заплакала:
— Что вы ко мне пристали? Какое вам дело?..
Тут в закуток ворвалась наша Аннушка. Накинулась на гражданина:
— Я думала, вы о деле. А вы вон куда полезли. Уходите! Не плачь, Наденька. А вы, гражданин, сматывайте удочки. Теперь так с людьми разговаривать не положено.
Он вылезть из-за стола никак не может. Бумажки свои собирает и кричит:
— Вы мне еще ответите! Покрываете разных…
А Аннушка на него:
— Освободите, гражданин, помещение!
Он ушел весь красный, глаза, как у кошки, желтые и усы торчком. Девчонки ко мне, успокаивают.
А Аннушка свое:
— Пусть еще раз сунется, в милицию отправлю.
— Кто он, Анна Павловна?
— Бес его знает. Сказал, что по поручению какого-то Телятникова. Надо, говорит, познакомиться с гражданкой Грохотовой. Плюнь, Надежда. Разве мало еще дураков на белом свете…
Как она про Телятникова упомянула, я сразу успокоилась. Поняла, откуда ветер дует. Мало ему, что Колю обидел, за меня, видно, принялся. Посмотрим, что у вас, товарищ Телятников, из этого получится.
Глупая я. Надо было мне с этим «представителем» поподробнее поговорить.
Стоит ли рассказывать Коле? Может, лучше промолчать? Он и так мучается. После разговора с Силантьичем немного успокоился, а теперь снова. Он ничего мне не говорит, но я вижу, и так мне хочется ему помочь.
Возьму да и схожу в райком… Могу и в горком. Там не помогут — в Центральный Комитет напишу. Так и напишу: «Мой муж Николай Грохотов честный, хороший человек. А его обидели…» А что дальше? Что я дальше напишу? О том, как Коля работает? Это всем известно. У него теперь и брака совсем нет. Как меня любит? Это же наше личное дело. Нинку удочерил? Что тут особенного, скажут. Многие чужих детей воспитывают. Что еще? Случись, не дай бог, война, Коля первым на фронт уйдет. Не только он, многие уйдут. Я сама уйду. Что он сделал такого, чтобы о нем в Центральный Комитет писать? Ничего. Таких много. Нет, таких мало! Нет, много. Просто я люблю его, и он мне кажется лучше всех. А он на самом деле хороший. Может быть, этого мало — быть хорошим? Надо быть выдающимся. Не все же Гагарины, не все, как Валя Терешкова…
Я ничего Коле не скажу об этом «представителе». Но что же получается — у меня все время от Коли тайны. О том, как Константин мне ходу не дает, молчу, о «представителе» тоже хочу умолчать. Разве можно так жить — с одними тайнами?
Во всем виновата только я. Зачем я тогда с Константин ном?.. Понимала, что не люблю его, понимала, что все это случайное, непрочное. Какая же была дура! Как я хочу об этом не вспоминать, не думать…
А он уже явился. Вижу, стоит, рассматривает витрины в магазине «Галстук». Ну что ты стоишь, проклятый? Уйди! Не жди меня. Уйди!
Никуда он, подлец, не уйдет. Девчонки улыбаются, переглядываются. Сима Баранова не выдержала:
— Надя! Явился твой… А ничего парнишка! Познакомь. Может, я его от тебя отвлеку? Познакомь?
Он догнал меня около «Метрополя». Попытался взять под руку. Я вырвалась. Тогда он пошел рядом и все говорил, говорил:
— Я теперь все знаю. Все. Где живешь, кто твой парень. Не веришь? Могу сообщить: Брюсовский переулок… Что, поверила? Даю тебе сроку два дня. Или ты придешь ко мне, или я все расскажу твоему Коле. Все расскажу. Понятно?
Как мне хотелось закричать, ударить по его противному лицу, по толстым, липким губам. А я шла молча, стараясь не слушать его злой и глупой болтовни. На мое счастье, в кинотеатре кончился сеанс, и я оторвалась от него, спряталась за прохожих. Но он нашел меня, взял за руку.
— Прости меня. Я не знаю, что говорю. Я с ума схожу…
Я видела мать Коли — Екатерину Павловну. Она вышла из гастронома под гостиницей «Москва», посмотрела на нас и заторопилась. Я бегом за ней. А Константин мне вслед:
— Ну, подожди, сволочь!
Я Екатерину Павловну догнала:
— Давайте я сумку понесу. Вам тяжело…
— Наденька! Откуда ты взялась?
Она говорила со мной, как всегда, ласково, а глаза была строгие, и я в них прочитала: «С кем это ты?»
И я решила — расскажу ей все. Она меня поймет, поверит.
Екатерина Павловна мне поверила. Она все выслушала, хотя я от волнения говорила, наверное, не совсем понятно. Она меня ни разу не перебила, а потом сказала:
— Спасибо тебе, доченька, за доверие. Я тебя и раньше любила, как родную, а теперь еще больше, как свою. Коле мы пока о нашем разговоре не скажем…
И я еще решила — буду называть ее не Екатерина Павловна, а мама.
Мама меня обняла, поцеловала и очень весело сказала:
— А на этого типа, если он не перестанет, управу найдем… И Нинки ему не видать. Какой он ей отец! Раньше надо было ему думать…
У меня теперь есть союзник!
Я НЕ ОДНА ДУМАЮ О ГРОХОТОВЕ
Вчера поздно вечером позвонила Клавдия Борисовна Нижегородова, учительница вечерней школы при комбинате:
— Когда можно зайти к вам, товарищ секретарь? Вы мне очень нужны.
По ее голосу я почувствовала, что я ей действительно нужна.
— Приходите сейчас…
Я ее запомнила по речи на конференции. Она очень хорошо рассказывала о молодежи комбината, о тяге к занятиям. И вообще, кто хотя раз видел Клавдию Борисовну, не может ее не запомнить. Она очень приятная, у нее такая очаровательная улыбка. А какая фигура, какие волосы. А глаза: синие, ресницы длинные…
Она не знает, что я совершенно случайно посвящена в ее тайну — эта милая, на вид такая счастливая женщина очень несчастлива в семейной жизни. Замуж она вышла рано, на втором курсе. Ее муж гремел в то время на весь институт. Несколько его пародий на известных поэтов студенты знали наизусть. Пародий было не много — пять или шесть, они нигде не печатались, но славу Нижегородову принесли огромную. Еще бы, наш, свой, отделал под орех самого Твардовского.
Рассказывали, что как-то в институт приехали поэты. Был среди них пожилой, совершенно седой человек, отдавший много сил борьбе за мир. Вечер шел, как все литературные вечера, горячо, взволнованно. С особенным вниманием молодежь слушала последнего оратора — седого поэта.
Закончив читать, он спросил, не хочет ли кто из студентов прочесть свои стихи. И тогда на сцену поднялся Нижегородов. Его первая эпиграмма, посвященная любителю выпить, была встречена смехом. Смеялись не только хозяева, громко хохотали гости, в том числе и тот, кому были посвящены злые строчки.
Ободренный вниманием, Ннжегородов разошелся и после двух-трех своих старых пародий прочитал свежую, только что написанную, посвященную старому поэту. Но это была уже не пародия, а грубый, оскорбительный пасквиль. Зал затих, никто не смеялся, никто не аплодировал. С последних рядов взволнованный девичий голос выкрикнул:
— Подлец!
Вечер закрыл седой поэт. Он очень хорошо, с подкупающей теплотой поблагодарил студентов за внимание, обещал приехать еще раз и притащить с собой коллег. О Нижегородове он не сказал ни одного слова.
