Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)
10.26. Директор театра пригласил на премьеру. Это хорошо и плохо.
Один знакомый рассказывал мне, что он почти тридцать лет прожил неподалеку от Третьяковской галереи и дважды в день — с работы и на работу — проходил мимо. Ему казалось, что пойти в Третьяковку ничего не стоит, и он все время откладывал этот «культпоход» на «завтра».
Может, поэтому, когда у меня появляется возможность побывать в театре, я стараюсь использовать ее и непременно пойти. А об Алеше и говорить нечего — он у меня завзятый театрал. Но в театр, расположенный в нашем районе, я хожу редко и не потому, что я его не люблю — наш театр очень хороший, — а потому, что после спектакля и особенно после премьеры меня почти всегда приглашают в кабинет директора, где уже собрались работники театра, н мне надо «высказываться». Я не профессионал-критик, я просто зритель, мое образование к искусству не имеет отношения, и я не могу скоропалительно, «с ходу», оценивать спектакль, игру актеров. Я понимаю ответственность моих заявлении. К сожалению, еще не перевелись люди, привыкшие жить «согласно данным указаниям». С такими людьми надо быть осторожней — любое, пусть только мое личное, ни на что не претендующее замечание они готовы принять за «директиву», только бы не думать самим, только бы не отвечать за свои поступки: «Нам посоветовали…»
10.29. В родильном доме у члена партии Анны Васильевны Богатыревой утром родилась тройня. Ай да Богатырева! Надо поздравить.
10.33. Начальник районного отдела милиции попросил принять инспектора детской комнаты. У все очень важное дело. К сожалению, число ребят, замеченных в нехороших делах, уменьшается медленно… И вот что удивительно — работники милиции беспокоятся об этом больше, чем комсомольцы…
10.40. Позвонил секретарь партбюро ремонтно-строительного треста. У них послезавтра открытое партийное собрание. «Критиковали, теперь давайте помогайте». Записала — сказать Георгию Георгиевичу, надо ему пойти.
10.46. Начальник архитектурно-планировочного отдела вернулся из Чехословакии. Хочет о чем-то рассказать. Надо послушать.
10.50. Звонил районный судья. Спросил, не интересует ли меня районное совещание членов товарищеских судов. Интересует. И даже очень. Мне рассказали, что один не в меру ретивый председатель товарищеского суда составил список жильцов большого дома с подробными характеристиками: кто где работает, сколько зарабатывает, сколько тратит, с кем дружит, к чему склонен — к выпивке, картам, спорту… А самое главное, против каждой фамилии поставил буквы «Б» — благонадежен…
Если так дело пойдет… Во всяком случае, поговорить с членами товарищеских судов надо.
10.58. Из районной поликлиники сообщили, что директора школы-интерната Марию Федоровну подобрали прямо на улице с сердечным приступом. А ей еще нет пятидесяти…
11.00. В пятницу принимаем делегацию старых членов партии из Германской Демократической Республики.
Вот и весь час. В перерывах между звонками удалось поговорить с заведующим отделом пропаганды о программе семинара для заместителей секретарей партбюро; с заведующей орготделом о предстоящем бюро; с председателем райисполкома о выполнении плана жилищного строительства. «Не забудьте, через две недели сессия Моссовета. Крыть будут». — «Крыть все умеют».
Может быть, я плохой организатор? Может быть, не все звонки надо было «допускать до себя», как часто повторяет один мой коллега из соседнего района?
Могла бы не допустить только Мишку — пусть не забывает про свои дела. А так, положа руку на сердце, разве можно было с ним не поговорить? А все остальное мне самой было интересно узнать. Как же тут «не допускать»?
Уже несколько дней у меня странное состояние: как будто я что-то сделала не так, допустила какую-то оплошность. Это со мной бывает — сделаешь что-нибудь неправильно и мучишься до тех пор, пока не исправишь.
Может, перегнули на последнем бюро с отставным интендантом? Может быть, стоило ограничиться строгим выговором, а не исключать? Нет, правильно исключили, нельзя такому позволить называть себя коммунистом. Написал на соседей сорок шесть заявлений, и ни одно не подтвердилось. Пьянствует, бьет жену. А как он «поправил» Таисию Васильевну, когда она сказала, что он плохо обращается с женой. Как он рявкнул:
— Прошу не натаскивать на меня лишнего. Чего-чего, а с женами я обращаться умею. Слава богу — пятая…
Лицо у него все в морщинах, словно жеваное, голос противный, хриплый, шея как у ощипанного гуся. А у него пятая… Дуры бабы!
Нет, тут все правильно и сомнений вызывать не может.
Может быть, я слишком сурово говорила с Кретовым, заведующим районным отделом народного образования?
Нет, так и надо было. Уж очень он любит приукрасить действительность. Все у него хорошо, отлично, а на поверку ничего отличного, просто плохо. И вот что удивительно: смотрит прямо в глаза совершенно искренне, добродушно. Актер? Нет, не актер, дело тут гораздо глубже. Это идет от недавнего нашего печального прошлого: говорить одно, думать другое, делать третье…
Что же все-таки такое я сделала? Хватит думать, само всплывет. Обязательно всплывет. Надо позвонить Телятникову… Телятникову? А о чем я должна ему позвонить? Вспомнила. У них много кандидатов с просроченным стажем. И еще о чем-то? О чем еще? И тут я вспомнила про этого парня с комбината, Грохотова, которого мы в прошлый четверг не приняли в партию. Вспомнила его доброе, хорошее лицо, умные глаза и как он наклонил голову. Вспомнила мою тогдашнюю мысль: «Ему, видно, стыдно!»
Надо было отложить рассмотрение его вопроса, а я не отложила. Почему? Поторопилась? Подгоняло время — впереди в повестке дня было еще много других вопросов? А для него, для Грохотова, этот вопрос был единственным. Единственным!
Теперь я знаю причину «внутреннего недовольства». Совершенно верно — именно это нарушило мое спокойствие. И по-моему, мы в этом деле до конца не разобрались…
Я тут же пригласила инструктора орготдела Митрофанова. Он вошел и, как всегда, бодрым голосом сказал:
— Слушаю, Лидия Михайловна!
Странно, но мне всегда кажется, что он произносит не «слушаю», а «слушаю-с». Как-то я даже сделала вид, что не заметила его прихода, чтобы еще раз услышать. И снова у него вышло: «Слушаю-с». Откуда у него это? А главное — зачем? Почему?
— Садитесь, Василий Андреевич…
— Ничего, не устал…
— Садитесь, а то и мне придется встать.
— Если приказываете, в таком случае…
Как мне не хотелось поручать Митрофанову дело Грохотова! Но ничего не поделаешь — комбинат его «объект». Послать туда другого — значит обидеть Митрофанова.
— Я вас очень прошу, Василий Андреевич, отнестись к этому поручению как можно внимательнее.
— Разве я вас когда-нибудь подводил? Я всегда внимателен, Лидия Михайловна…
Опять я, кажется, не так начала разговор.
— Речь идет о судьбе человека.
— Понимаю…
Когда Митрофанов уже уходил, я еще отчетливее поняла, что не надо было ему это поручать. Надо было попросить кого-нибудь из членов внештатной комиссии по приему. Лучше бы всего Илью Степановича Воронова, но он болен.
Посмотрю, что расскажет Митрофанов. Срок у него — пять дней.
А он доложил мне на следующий день. Увидел меня в коридоре и, как всегда, с приятной улыбкой поздоровался:
— С хорошей погодой, Лидия Михайловна.
— И вас также, — в тон ему ответила я и пошла дальше.
Но он задержал меня. Приятная улыбка соскользнула с лица.
— Разрешите доложить. Я разобрался с тем поручением.
— Идемте, расскажите.
Снопа повторился весь ритуал:
— Садитесь, Василий Андреевич.
— Ничего, не устал.
— Рассказывайте.
Я приготовила блокнот. Но так ничего и не записала. Митрофанов, заглядывая в записную книжку, сначала подтвердил правильность решения бюро райкома:
— Бюро, Лидия Михайловна, решило правильно и принципиально… Гражданин Грохотов недостоин высокого звания члена партии.
Слово «гражданин» дало мне понять источник информации Митрофанова. Но я слушала, не перебивала.
— Недисциплинированный товарищ… Понизил качество. Индивидуалист. Пренебрег общественными обязанностями.
Все это я могла не записывать. Митрофанов перевернул в записной книжке страницу и снисходительно заявил:
— Мог бы быть хорошим парнем. Связался с девчонкой не совсем лестного, извините, поведения. Легкомысленная особа. Точнее сказать, почти тунеядка. Длительное время нигде не работала. Жила, вернее, существовала на не трудовой, извините, доход, если так можно выразиться… Любит шикнуть, одеться покрасивее, — одним словом, плесень… Тянет с парня, а он не выдержал, поддался. Вот, пожалуй, и все, Лидия Михайловна.
— С кем вы разговаривали?
