Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)
Девочка моя, девочка. На второй же день я стала ев называть Ниночкой, а о Яшеньке и не вспоминала.
Мамаши в приемные часы к окошкам бросались — хоть как-нибудь, жестами, знаками, но поговорить с родными, С подружками.
Ко мне приходила только Липа и однажды Владимир Николаевич. Соседка по палате, жена плотогона Тамара, спросила:
— Муж? Ничего, парень видный. Где работает?
— Нет, говорю, не муж. Сосед… Мой, говорю, в командировке…
Тамара даже привстала на кровати,
— В командировке? Что он у тебя — сильно занятый? Или дурной?
Что я могла ответить?
Соседки по палате выписывались. А меня задержали — поднялась температура. В окно было видно, как сходили они с крылечка: впереди бабушка с младенцем, потом муж бережно вел жену.
Бабушки оказались почти у всех. Только у Тамары обошлось без бабушки. Но зато пришла вся бригада — человек пятнадцать: все — и мужчины и женщины — загорелые, крепкие, а двое мальчишек, как головешки, черные. Подкатили на трех такси. Шоферы стекла опустили, смеялись. А когда Тамара на крылечке показалась, тихонько погудели.
А за мной — одна Липа… Хорошо, что развеселая семья плотогонов увезла Тамару…
О нем, о Константине, я вспоминать перестала. До рождения Ниночки, оставаясь одна, я о нем думала. Мысли были какие-то расплывчатые, неуловимые. Хочу о чем-нибудь вспомнить, а сама даже лица его ясно представить не могу — одни только сросшиеся брови…
Да как я могла тогда? Пожалела? В его искренность поверила. Говорят, «наваждение». Выдумали это слово, чтобы себя оправдывать, глупость хоть чем-нибудь прикрыть. И не только глупость, а еще бесчестность. Как я могла без любви? Я же не любила его. Да разве можно его любить…
После рождения Ниночки я о нем как будто забыла. Он, слава богу, не знал, где я живу, а разыскивать меня ему ни к чему. Я это совершенно отчетливо понимала. А у меня было столько новых хлопот! Кормить по часам — Липа мне свой будильник подарила, покормишь и заведи на следующее кормление; пеленки, распашонки стирать, сушить и горячим утюгом проглаживать; комнату прибрать, обед приготовить. И еще дело появилось. Молока у меня много было. Я сначала его выливала. Липа узнала и страшно рассердилась:
— Разве можно? Ты знаешь, как некоторые несчастные матери мучаются? Каждой малюсенькой бутылочке рады-радешеньки.
Стала ко мне приходить няня из детской консультации, забирать мою «продукцию».
Соседи укладывались рано. Владимир Николаевич до конца последних известий досиживал, а Липа с Ирочкой засыпали еще раньше. Наступала в нашей квартире тишина, и вот тогда меня охватывала тоска! Хорошо еще, полбеды, если я поплачу в подушку, чтобы соседи не услышали. А как не плачется? И время, кажется, остановилось. Гляну на будильник — одиннадцать. Думаю, прошло не меньше часа, посмотрю — всего пять минут двенадцатого.
И не выходит из головы Коля. Его ясно видела — лицо, таксе родное, глаза. Голос его слышала, так близко, что даже испугалась — не галлюцинация ли?
Чаще всего вспоминала, как мы с ним впервые встретились,
…Люська Сухарева познакомилась на катке «Динамо» с чехом из МГУ. Он попросил ее на другой день вечером прийти к Центральному телеграфу. Место в Москве известное — десять тысяч свиданий в день. Только колоннада Большого театра может соперничать с телеграфом, а теперь кинотеатр «Россия». Люське и хочется и страшновато немного — не свой парень с часового завода. Хотя и братская страна Чехословакия, а все же иностранец. Позвала она нас с собой.
Не успели мы свою наблюдательную позицию около газетного киоска освоить, как чех подошел и представился:
— Я есть Иржи Бруннер… Ваша товарка Люся мне сказала, что мы, то есть вы, с удовольствием пойдем в кино…
В прошлом году весной Люська приезжала в Москву погостить. И все время тараторила:
— Мой Иржи, мой Иржи… У нас в Праге…
В кино «Москва» я увидела Колю. Леночка Шапошникова шепнула:
— Что это он с тебя глаза не сводит? Как на музейный экспонат смотрит.
— Кто?
— Синий…
— Не вижу никакого синего.
— А ты посмотри, какие глаза, совсем синие. Отвернулся. Ничего, повернется.
Он на самом деле повернулся.
Тут начали в зал пускать. И на лестнице мы почти столкнулись. Он сказал:
— Извините…
Ленка прыснула и ответила:
— Пожалуйста, ради бога…
Я ее за рукав дернула, а то она могла такое наговорить;
От судьбы, видно, не уйдешь. Иржи себе и Люське билеты заблаговременно купил. А мне с Ленкой по своему аспирантскому удостоверению выклянчал у администратора на предпоследний ряд. Сзади оказались этот синеглазый с товарищем. В кино они себя хорошо вели: не приставали, не заговаривали, хотя мне очень хотелось, чтобы он что-нибудь спросил, пошутил.
Мы с Ленкой раньше всех на улицу выбежали и стали Люську с Иржи ждать. А на улице снег шел — тихий, большими хлопьями. Коля с товарищем мимо прошли, и не Коля, а приятель сказал:
— Снегурочки! Вы случайно не деда-мороза поджидаете? Он в парикмахерской, бреется.
Ленка его обрезала:
— Остряк-самоучка. Вам бы в цирк, Олегу Попову ботинки шнуровать.
Он в нас снежком бросил. Ленка в него. Потом Коля не выдержал — и в меня. Я в него…
И снег нам был нипочем — часа два ходили по Садовому кольцу: дойдем до Смоленской, повернем — и до Маяковской. И все время шел снег.
Снег, снег… Спасибо тебе, снег!..
Коля разыскал меня в январе. И тоже шел снег.
Было воскресенье. Позвонили. Я сидела у Лины. Владимир Николаевич открыл. Слышу, спрашивает:
— Надежда Яковлевна дома?
Владимир Николаевич принял его за Константина. А для такого случая он получил от Лины самую точную инструкцию.
— Какая Надежда Яковлевна?
— Потапова…
— Здесь такой нет. Не живет.
— А мне справку дали — живет.
— Ну и звоните к этой самой справке.
И Владимир Николаевич хлопнул дверью. Снова настойчивый звонок.
— У меня справка. Живет.
— Вам же сказали, гражданин! Не живет. Жила. А теперь не живет. Уехала.
— Куда?
— Не сказала.
— Правда, уехала?
— Гражданин, вам же сказали!
Снова хлопнула дверь. Владимир Николаевич щелкнул замком, а у меня сердце: тук-тук, тук-тук — часто-часто, того и гляди остановится…
Я к окну. Вижу, Коля бумажку рассматривает, на номер нашего дома смотрит. Постоял и пошел к автобусной остановке.
А я стою у окна. Стою и смотрю, как он уходит…
ЧТО-ТО ТУТ НЕ ТАК…
Чем можно измерить телефонные разговоры? Минутами? Секундами? Вообще временем? Нет, нельзя. Тут нужно другое измерение — не временем, а объемом мыслей, чувств, беспокойства, радости, гнева, печали, — всем, что приносит в разум, в сердце такой привычный черный предмет из пластмассы.
Я много раз пыталась подсчитать, сколько раз в день звонят мне и сколько я сама хватаюсь за трубку — иногда с надеждой, иногда с расстройством. Пыталась, но так и не сумела. Счет обычно доходил, самое большое, до пяти-шести, затем я не то чтобы сбивалась, просто было не до подсчета — властно захватывал обычный, рядовой день. И вообще, кому нужен этот подсчет? Жизнь так устроена, в ней существуют телефонные звонки. Пусть звонят… Оттого, что я их однажды подсчитаю, их меньше не будет. Да и надо ли, чтобы их стало меньше?
Но однажды у меня хватило терпенья на целый час:
10.01. Позвонили из горкома. Завтра в десять совещание. Ну, это обычное дело.
10.02. Позвонила директор районной плодоовощной базы. Просила помочь рабочей силой. Это тоже обычное дело.
10.07. Инспектор пожарного надзора просил повлиять на секретаря парткома завода Томина. Плохо дело с добровольной пожарной дружиной. Чертыхнулась, конечно про себя, и посоветовала инспектору действовать самому более энергично. Он в ответ пробасил что-то непонятное.
10.15. Узнала из Моссовета малоприятную новость: сократили резервный жилищный фонд на пятьсот квадратных метров. А мы думали — прибавят.
10.21. Позвонил Мишка из школы. Забыл взять пятьдесят копеек на билет в театр. А билеты принесли и раздают. Посоветовала попросить классную руководительницу Наталью Петровну подождать до завтра. Попутно спросила, что получил за контрольную по арифметике. Порадовал — пять. Этот звонок не в счет, его могло и не быть.
10.26. Директор театра пригласил на премьеру. Это хорошо и плохо.
Один знакомый рассказывал мне, что он почти тридцать лет прожил неподалеку от Третьяковской галереи и дважды в день — с работы и на работу — проходил мимо. Ему казалось, что пойти в Третьяковку ничего не стоит, и он все время откладывал этот «культпоход» на «завтра».
Может, поэтому, когда у меня появляется возможность побывать в театре, я стараюсь использовать ее и непременно пойти. А об Алеше и говорить нечего — он у меня завзятый театрал. Но в театр, расположенный в нашем районе, я хожу редко и не потому, что я его не люблю — наш театр очень хороший, — а потому, что после спектакля и особенно после премьеры меня почти всегда приглашают в кабинет директора, где уже собрались работники театра, н мне надо «высказываться». Я не профессионал-критик, я просто зритель, мое образование к искусству не имеет отношения, и я не могу скоропалительно, «с ходу», оценивать спектакль, игру актеров. Я понимаю ответственность моих заявлении. К сожалению, еще не перевелись люди, привыкшие жить «согласно данным указаниям». С такими людьми надо быть осторожней — любое, пусть только мое личное, ни на что не претендующее замечание они готовы принять за «директиву», только бы не думать самим, только бы не отвечать за свои поступки: «Нам посоветовали…»
