Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

— Ты что тут, читаешь, что ли? Зачем?

Тим смотрит на Стаха, как ждет. Объяснений, например. Куда пропал.

Стах ковыряет монолитный пол носком оксфорда. И говорит:

— Привет.

Тим опускает взгляд.

Да, так себе у Стаха объяснения, конечно…

Маришка возвращает книгу.

— Ну как ты, котик?

Тим ловит ее в сбитый фокус глаз. Она вдруг расстраивается и гладит его по голове. Тим напрягается и с опаской следит за Стахом.

Нет, сегодня без ревности. Стах не знает, что у них случилось, пока его не было, но… после некоторых его заявлений… И Маришка, похоже, всегда такая. Шумная, навязчивая, тактильная.

Она сидит тихо несколько секунд. Стах не знает, куда себя пристроить и с чего начать. Особенно при ней. А она, не выдержав тишины, на него уставляется и спрашивает:

— Будете мириться?

— Да мы… не ссорились.

Тим не подтверждает.

Стах пробует выяснить:

— Ты в обморок упал? Из-за чего?

Тим не отвечает.

— Колясик сказал, что от голода. Ты не стоишь у врача на учете?..

Тим ковыряет книгу и молчит.

Стах не понимает, какого черта.

— Ты ничего не ешь?

Тим поднимает голову и замораживает взглядом. Задает вопрос в отместку:

— Почему ты не пришел на физику?

Стах цокает.

— Мне факультативы запретили. Ты не ходил — я не сказал. Не успел. Потом замотался и забыл.

— Я хожу…

— Да, — соглашается Стах.

На этой неделе Тим ходит. Можно обводить даты в календаре, праздновать, прыгать до потолка. Только сил нет. И настроение неподходящее. И еще Тим каждой встречной говорит: «Мне не нравятся девушки».

Стах снова раздражается. Наверное, по нему заметно.

— Я не понимаю, — встревает Маришка, — че вы все такие ранимые? Эта педовка тоже вся из себя взъелась: «Ой-ой, как же так, мальчик не мальчик». Как будто от своих предпочтений он себе вагину отрастил. Каждый дрочит, на что хочет. Вас в чужую постель не звали. А то вы сразу нафантазировали и заохали.

Стах смотрит на нее, смотрит на Тима — пришибленного. Разворачивается и уходит. Тим подрывается за ним.

— Арис…

Стах не будет об этом говорить, не станет слушать. Ни с ней, ни от нее. Ни при Тиме. Ни о Тиме. Молодец. Догадалась. Все прояснила. Настоящий сыщик. Флаг ей в руки.

— Арис…

Стучат Маришкины каблуки в библиотеке. Тим догоняет Стаха первым, касается его плеча. Стах дергается в сторону и цедит:

— Больше никому об этом не говори.

Тим застывает. С онемевшим видом, потерянный и расстроенный. Почти такой же, как тогда… с дурацкой розой. Стах стискивает зубы.

Почему он все время должен понимать и ходить в виноватых? Почему Тим ни разу не может войти в его положение? Он вообще представляет, что случится, если узнают в классе, если узнают родители Стаха? Что, если мать скажет отцу: «А ты в курсе, к какому мальчику он сбегал?»

Но раньше, чем Стах предъявляет, Маришка вырывается вперед и влепляет ему звонкую пощечину. Судя по всему, она от себя ожидала меньше остальных: округляет глаза и делает шаг назад.

Софья выходит на шум.

— Что вы устроили в библиотеке?

Подайте ей попкорн: пусть наслаждается.

Стах усмехается и, постояв еще с секунду, держит курс на выход.

Голос Тима звенит, как замороженная сталь:

— Кто тебя просил?

— Котик, ну стой…

III

Звонок. Стах возвращается к кабинету. Чувствует, что ему застилает глаза. Ну только этого не хватало… Подумаешь, девчонка ударила. Подумаешь, влезла. Подумаешь, встала на сторону Тима — и заставила ощутить себя полным дерьмом.

«Кому она нужна? Твоя правда?»

Да, подумаешь. Он может захлебнуться ей, может ей подавиться: Тим — жертва, а он — скотина.

— Арис, пожалуйста…

Тим обгоняет Стаха — и потерянно размыкает губы. Замирает. Просит взглядом. Слова для слабаков. Тим выше этого. Стаху пора учиться — быть частью пантомимы. Он не учится.

Все, хватит. Поговорили.

Стах пытается обойти. Тим удерживает.

— Я был пьяный, Арис…

— Оправдание года.

У Тима опять такой вид, словно он вот-вот расплачется. Ну здорово, зашибись. Выдайте ему «Оскар». За лучшую драматическую роль.

Стах пытается пройти, Тим не пускает.

— Я опоздаю на урок.

— Опоздай… — просит Тим.

Стах усмехается.

— Моим предкам не плевать, бываю я на уроках или нет. Ясно? Я потом получу по шее. И хорошо бы — не из-за тебя.

Стах произносит раньше, чем осознает, куда влез. Тим не ожидал — и всматривается в него рассеянно. Пару секунд — не больше. Затем он отступает.

— Я не это хотел сказать…

Поздно. Тим отходит в сторону. Сцепляет руки, зажимает часы, отворачивается. Он удивительным образом выглядит так, чтобы молча отдавать Стаху ледяной приказ: «Иди».

Стах цокает. Да сука.

— Ты прекрасно знаешь, как меня опекают. Ты можешь прогулять, не пойти, а я — нет. Это все. Не больше, не меньше.

У Стаха дома проблемы. Ему нельзя облажаться и попасть под горячую руку. Но что Тим знает, когда его обидки важнее? Важнее, чем Стах и все, что с ним происходит, — из-за Тима в том числе.

И Тим продолжает-продолжает-продолжает держать оборону, выводить, доводить, изводить молчанием, затягивать удавку на своей и на чужой шее. Если Стах откроет рот — он опять ударится в обвинения, и он опять окажется единственным обвиненным.

Бесит. Бесит, что Тим сносит, терпеливо, тихо. Бесят его громкие, оглушающие, подавляющие мысли — на неизвестном языке.

Занятная позиция. Пусть Стах справляется, как хочет, думает, что хочет. Пусть ругается — один: надрывается в темном бункере, где его никто не слышит. Он может орать и биться головой об эту темноту — без толку. Он все равно останется на скамье подсудимых, он все равно единственный окажется загнанным в клетку.

Стах пихает Тима в стену, хватает за воротник рубашки. Тим поднимает взгляд, смотрит своими невозможными глазами — и молчит. И глаза его — молчат. Нет никакой эмоции — ни в их глубине, ни в черни зрачка. Нет отражения, только дрожащие блики на поверхности.

Тим — это гребаное авангардное искусство среди классических картин: паршивая философская дрянь, понятная лишь избранным. Можно написать про него десять манифестов — и читать, читать, читать, пока не вызубришь наизусть тысячи строк, пока не станешь говорить одними цитатами в любой, сука, в любой непонятной ситуации, но Стах убежден:

эти гадкие цитаты

ни хрена

ему

не объяснят.

Он никогда еще не чувствовал себя так. Идиотом. Единственным в комнате, кто не врубается. Он никогда еще не чувствовал себя так. Безнадежным. Единственным в комнате, кому есть дело.

Он никогда еще не был таким…

Тим осознает раньше, что в этой близости злости меньше, чем всего остального. И Стах понимает только по тому, как опускаются черные ресницы, по тому, как Тим смачивает языком пересохшие губы, по тому, как учащается его дыхание.

Стах поднимает руку с его воротника и сжимает сзади тонкую шею. Тим подчиняется и склоняет голову. Прижимается холодным лбом — к раскаленному. Стах зажмуривается. Сдавливает пальцы, шепчет обреченно:

— Иногда хочу тебя сожрать. Останавливает только то, что я и так тебя не перевариваю.

Тим прыскает.

— Дурак.

Тим не то чтобы обнимает… ну, вернее обнимает, но одной рукой — и не сокращая шага между ними. Путается пальцами в волосах. Заставляет ослабить хватку. Стах ненавидит Тима. И говорит ему:

— Ты бесишь.

Тим отстраняется и проводит ледяной рукой по его щеке, принуждая кожу — пылать. Напоминает:

— Опоздаешь на урок…

— Опоздал.

Тим прикрывает глаза, соглашаясь, и отпускает. Стах его — тоже.

Сдается. Тиму сдается — со всеми потрохами. Обещает:

— Я приду в обед.

Тим кивает. Отводит взгляд — и позволяет выйти из-под гипноза.

Мир резко расширяется, и Стах вспоминает. Он оборачивается на дверь в библиотеку. Маришка, притихшая, выглядывает из-за нее и говорит перед тем, как удрать: