Борис Мирский - Сатирическая история от Рюрика до Революции
– Пить можно, а пьянеть не надо. Учись с меня. Много я выпил, а пьян не бываю. Сорок тысяч верст своими ногами прошел. А били меня так, как, пожалуй, другого не бивали. А смотри, какой я перед тобой сижу…
Раз даже сострил:
– Никогда не старайся, чтобы чужая жена к тебе шла. Старайся, чтобы она к тебе… бегом бежала.
Кто-то подходил и подливал ему вино. Он пил и белое и красное, галантно тянулся с бутылкой к соседке.
– Спляшешь, Гриша? – спрашивали его.
– Спляшу, обожди!
Но сплясать ему не удалось. В полночь позвали к телефону и он, озабоченный, куда-то уехал.
На другом вечере и в другом обществе, где Распутин 6ыл среди «вершащих судьбы России», он также звонко выпил и разоткровенничался. K тому же люди все свои были, из них некоторых он же и в люди вывел, и стесняться нечего было.
– Да, милой, с Протопоповым я, кажись, маху дал.
– Как так? – спросили его.
– С Думой не может поладить. Которые царедворцы выскочкой его считают. Прямо из сил с Аннушкой выбились, защищая иво. Как-нибудь отстоим, Саша с нами. А с Николой разговор короткий. Дух велит, и шабаш. Кульклизма! Хи-хи-хи…
Но и здесь ему помешали, позвали к телефону. Вернулся встревоженным и заторопился.
– Куда ты, Григорий Ефимович? – спросили его.
– Саша требует…
– Кто, Протопопов, Александр Дмитриевич?
– Да нет! Царица. Ахтомобиль дома ждет. Так уж мне она надоела, так надоела, што и сказать не могу! Прямо не знаю, как быть. Только зачнешь в хорошей компании ужинать, смотри, телехвон. Саша требует. Тьфу!.. Одначе ехать надо.
И он мелкими, торопливыми шагами вышел, даже не простившись с приятелями.
В тиши кабинета
В этот период времени Гришка совершенно обнаглел. И никто не становился поперек дороги, по которой, задрав вверх рыло, шла победоносно и гордо эта «торжествующая свинья».
Напротив, дорожку расчищали и сзади плелись за Григорием свет Ефимычем разные титулованные и нетитулованные проходимцы.
Когда обнаружилась известная история с Ржевским, организовавшем будто 6ы покушение на Распутина, он поехал к Штюрмеру, кричал на него, топал ногами и ругал.
– Ах, ты, старый колпак, колпак старый, почему не найдешь мово убивца!
И это на премьер-министра орал и бранился бывший сибирский конокрад. Хотя и на прохвоста Штюрмера…
Какая злостная все-таки ирония. K этому же времени относятся и грандиозные кутежи в загородном ресторане «Вилла Родэ», с владельцем которого Гришка был в наилучших отношениях.
Кутеж обычно устраивался после того или иного темного дела.
Угощали его любимые им дельцы.
Компания шумно вваливалась в кабинет. Являлся сам «большой хозяин» Родэ и принимал заказ.
– Ты, милой, ребятам разносолы там разные, а мне монастырский салат. Да поострее. Водочки, конешно. Ушицу 6ы хорошо. Ты знашь мой скус. Мамзелев пока не пушшай. Слыхали, убить меня хотят? Шалишь, кишка тонка! Не так-то легко это изделать. Коло меня завсегда архандилы. Эй, там, услужающие! Дать моим тела – хранителям водочки и авсего протчаго.
В кабинете, кроме «дельцов», два генерала, полковник, Манусевич-Мануйлов и еще несколько типов, людей просто любящих выпить за чужой счет. Без них ни одна попойка не обходится.
Был и незабвенный Симонович, человек с брюшком и рыжими тараканьими усами, «секельтарь» Распутина, служивший ему с восторгом и упоением, захлебываясь в порыве усердия.
Он, этот «миляга» Симонович, сопровождал Распутина во всех его похождениях и не отставал от него вплоть до уборной, появляясь и в оной, если была в нем надобность…
Вошел лакей и стал раскладывать на столе закуски. Симонович шаром подкатился к нему, схватил из рук какую-то посуду и поставил перед Гришкой.
– Салат монастырский, Григорий Ефимович, для вас специально. Отведайте, пальчики оближете, – подобострастно сказал Симонович.
– Пальчики-то лижи ты, а я буду салать свой кушать, хи-хи-хи! – засмеялся Гришка.
– Хо-о-о-хо-хо! – стал вторить Симонович. – Это остроумно, великолепно. Надо записать.
– Пиши, пиши, на то ты и секельтарь мой, распронаединственный…
K Гришке подошел генерал, обнял его за талию и отвел в сторону:
– Как там в Царском? На мой взгляд, Думу обязательно распустить надо. Там черт знает, что говорят, власть грязью забрасывают! Вы бы доложили, уважаемый Григорий Ефимович, что это прямо бунт!
– Докладывал, все сказывал. Разянка все виноват, допустил думу до таких прениев. Малюков обо мне тожа в Думе разговор вел. Касательно «темной силы» и протчее. Ничаво. Сичас мы их распустим на отдых. Соберем у хвеврале, а там на покой. Прапорщиков из них изделаем. Пусть повоюют с ерманом. А Разянку мы взяли на подозрение. Тожа бунтует. Скоро перестанут. Даст Бог, все образуется. Саша у меня молодец, слушает, Микола только фостом вертит. И иво направим.
– На вас вся надежда, дорогой Григорий Ефимович. Прямо житья нет от этих нахалов.
– Пожалуйте, господа, к столу. Григорий Ефимович, просим! Сначала по водочке, настоящая, с беленькой головкой, каналья, так в рот и просится! – суетился Симонович.
Появление Кешки
– Вот што, милой, стрельни-ка в телехвон и вызови приятеля мово, Скокорева, помощника братмейстера. Пусть приедет закусить с нами. Время ишшо раннее. Можно подождать.
Симонович стрелой помчался исполнять приказание патрона.
Манусевич стал рассказывать анекдоты, и вызывает общий восторг. Кое-кто тоже пытался рассказать, но Иван Федорович, по общему мнению, побил рекорд.
Наконец, спустя полчаса появился и старый приятель Гришки, Кеша Скокорев, в форме помощника брандмейстера одной из пожарных частей Петрограда.
Многих Кеша знал, с остальными его знакомил Симонович.
– Наш будущий брандмайор, – рекомендовал он.
Сели за стол, выпили и стали закусывать. Кеша попросил большую рюмку, сказав, что маленькая только вкус портит.
Вид у него степенный, сосредоточенный, исполненный неотразимого достоинства. Он мало говорит, много пьет. Ко всем, кто не генерал, относится свысока. С Гришкой держит себя свободно, подчеркивая приятельские отношения.
В глубине души все-таки надеется быть когда-нибудь архиереем. В этом отношении считает себя обиженным, а Катю неблагодарной женщиной.
– У царя был? – угрюмо спросил он Григория.
– Был. Разговор имел сурьезный. Касательно Думы… Протчаго разного… Штурмура сказал прогнать… Понимашь, старая калоша, убивца мово споймать не может! – вдруг быстро, крикливым голосом проговорил Гришка, сверкая своим стальным взглядом.
– Н-да. Што ж, кого думашь поставить на его место? Времена скверные, палитика стала волноваться. Хлеба тожа нет. Народ кричит. Смотри, как 6ы чего не вышло.
– Все будя по-хорошему, не беспокойся. Солдатики нас поддержат. Охранное тоже свое наблюдение имеет. На место Штурмура полагаем Голицына князя назначить, тожа старая калоша, да што изделашь, коли других нет. Аннушка тожа за иво. С Сашей суждение имели, одобряет. Ну, да там видно будет. Давайтя выпьем!
Вино лилось рекой, настроение компании повышалось. В кабине пригласили цыганский хор.
Уж как славаНашему сударю,ГригориюСвет Ефимычу, Слава!
Стройно пропел хор, и в пояс поклонились Гришке все цыгане. Тоже сделали и все присутствующие, кроме Кешки, который молча пил и с тоской в лице глядел на Гришку.
А Гришка, подбоченясь, в торжественной позе зазнавшегося гада, стоял, нагло улыбался и самодовольно глядел на славившую его компанию.
– Шимпанского цыганам! Жива-а-а! Эй, там, валяй плясовую! – дико закричал негодяй и пустился плясать.
Плясал он долго, и всем стало скучно и нудно смотреть на это осатаневшее животное.
Кешка печально вздыхал, зевал и пил все, что под руку попадало.
Наконец он на что-то решился и движением головы пригласил Манусевича.
Тот подошел и сел возле.
– А как вы, Иван Хведорыч, думаете нашшот революцыи?.. Как я полагаю, слопает всю нашу компанию… Освинели все мы тут, батюшка мой, особливо приятель мой… Ефимыч. Народ все понимат да на ус мотат. Хоша и я свинья свиньей, а понятие… имею, крестьянин бывшой, таперя секельтарь убернской. Во дворце – Гоморе подобно. За место правительства… пустое место… 6ыдто тени сидят, а не… человеки. Седни одне тени… завтра… другие. На хронте кровь льется, а издеся… в Питере… прелюбодеяние великое… кражи со взломом… тоись хочу сказать… воруют и пьянствуют… Вот примерно, как мы таперя… И придут некоторые люди… которые революция… ударют по пустому месту… И тени разбегутся, и мы с ними. Быдто нас и не было… Лехкое дело…
– Что вы, что вы, Иннокентий Васильевич! Какие ужасы предрекаете! Ничего подобного. Должен вам заметить, что по роду своей деятельности я окуран всех событий нашей внутренней политики. И не так уж все плохо, как думаете. Самодержавие еще крепко в своих устоях, войска твердо станут за трон. Правда, наблюдается некоторое колебание в Царском. Нужны решительные меры. Победы над немцами нам не надо. Немцы – это оплот самодержавного принципа. Григорий Ефимович докладывал государю, по соглашению с царицей и Анной Александровной и другими нашими патриотами, когда немцы были под Варшавой, что надо открыть фронт и пустить немцов в глубь России…