Александр Струев - Сказание о Луноходе
48
Клавдию Ивановну хоронили тихо, без помпы. На Новодевичьем. У могилы застыли Сергей Тимофеевич и Фадеев, крепко обхвативший беременную Ирку, которая беззвучно рыдала и время от времени звала:
– Мама! Мама!
В стороне стоял подтянутый Конопатый в генеральской форме Объединенного штаба Армий, а чуть дальше – невзрачный Николай Иванович в своей потасканной кожаной тужурке. Ветер трепал непокрытые головы, только Ирка была закутана в шерстяную черную шаль. Было не холодно и ясно, где-то недалеко, за тополями, хрипло каркали вороны. Местечко на кладбище выбрали хорошее, рядом с могилкой Никиты Сергеевича Хрущева.
«И меня когда-то сюда положат», – с тоской подумал Сергей Тимофеевич, вдыхая тягучий кладбищенский воздух.
Ирка завыла.
– Прощай, Клава! – проговорил Министр и кивнул рабочим, держащим наготове перевязи для гроба.
– Можно? – на всякий случай переспросил Николай Иванович.
– Давайте! Давайте! – торопил Министр, ему хотелось скорее закончить эту печальную процедуру, уехать домой и забыться.
Рабочие деловито заелозили, уминая горы недавно вырытой коричневой земли. По щиколотки увязая в грязи, они накинули свои прочные перевязи-ленты, заерзали у края могилы, и гроб, покачиваясь, плавно поплыл вниз, в выложенную живыми гвоздиками глубокую яму. Тихо и жалобно заиграла музыка, и монастырский хор, пронзительностью и чистотой останавливающий сердца, высоко и торжественно воспел.
– Прощай, Клава! – еще раз, совсем тихо произнес Сергей Тимофеевич, взял горсть холодной липкой земли и бросил в могилу. – Прощай, дорогая!
Министр чуть не разрыдался. Вытирая рукавом выступившие слезы, он отвернулся и пару раз громко, как бы стряхивая душившее горе, кашлянул. Конопатый поднес фляжку с коньяком:
– Выпейте, товарищ Министр!
Сергей Тимофеевич сделал большой глоток. Коньяк обжег рот и, согревая горло крепостью и многолетним ароматом, разлился в груди. Он отхлебнул еще, потом еще и нетвердой походкой направился к выходу, отчетливо слыша, как Ирка громко всхлипывает:
– Мама, мама! Ма-моч-ка!!!
Ангельские голоса монахов летели над кладбищем, над залитым солнцем Новодевичьим погостом, над невзрачными холмиками могил, над затертыми беспощадным временем массивными надгробьями и торжественными усыпальницами, над останками победителей и побежденных, героев и предателей, богатых и нищих, больных и здоровых, представших перед Господним судом. Монахи пели и верили в добро, во всепрощение, в торжество вселенской любви, в счастье и мир, и радостны были их просветленные лица, провожавшие в последний путь преставившуюся рабу Божью Клавдию. Николай Иванович, в своей потертой кожаной куртке, стоял в стороне и плакал, он вспоминал о своей рано ушедшей из жизни маме, хорошей-хорошей, так заботливо отпаивающей его, ребенка, парным коровьим молоком, ласково повторявшей целуя:
– Пей, Колюнечка, пей, солнышко! Пей, чтобы рос большой и сильный! Пей, мой любименький, мой родной!
Ему так ее недоставало, его мамочки, всю безрадостную и долгую трудовую жизнь. А монахи пели и пели. И уже Фадеев увел свою всхлипывающую жену, и Конопатый хмуро прошагал к машине, а Николай Иванович все стоял и беззвучно плакал.
49
Одновременно с секретным производством Николай Иванович принял руководство Загорском. Город стал составной частью Лунного проекта, поэтому и сочли целесообразным передать управление в одни руки. У Николая Ивановича все работало как часы, – что, где, кто, зачем, кому, сколько, где взять – и город вздохнул. В магазинах появилось сливочное масло, колбаса и апельсины, наладили бесперебойную работу общественного транспорта, школы и детские сады стояли опрятные, дети гуляли накормленные, учителя преподавали знающие, дороги подремонтировали, в подъездах вкрутили недостающие лампочки, стали регулярно убирать лестничные марши, а лютыми зимами расчищать перед парадными снег и посыпать песком, чтобы сапоги меньше на морозе скользили. Вот только на сельское хозяйство времени не находилось. Не понимал Иваныч в сельском хозяйстве ничегошеньки, но, слава Богу, земля сама родила, урожаи давала хорошие.
Однажды Николай Иванович завернул в Лавру, которую несколько лет назад стали восстанавливать, из руин поднимать, обошел все вдоль и поперек и распорядился подсобить монахам цементом и досками, потом выделил списанный грузовичок и мотороллер с кузовом. Каждый понедельник, объезжая город, он стал заворачивать к монастырю. Настоятель, иеромонах Тихон, худющий-худющий, с длинной, седой, всегда растопыренной в разные стороны бородой, благодарил и кланялся в пол:
– Спасибо, сыночек! Храни тебя Господь! Бог все видит, все знает. Он и в страшное время защитит, и тяжелые болезни не допустит! Верь, сыночек, верь!
Когда монастырь получил от Николая Ивановича сорок подвод кирпича, цистерну бензина, гвозди и столярные инструменты, Тихон бросился Иванычу в ноги.
– Неужто все это нам, во храм Господень?! – припадая к ботинку Николая Ивановича, лепетал настоятель.
– Что вы?! Хватит! Оставьте, в самом деле! – отдергивая ногу, пятился Николай Иванович. – Я же просто помогаю, от души!
Тихон плакал и крестился:
– Спасибо, сыночек! Спасибо…
Когда они, запершись в трапезной, пили пустой чай и наблюдали, как строится главный собор, Тихон осторожно спросил:
– А как же нам молитвы творить? Без молитв православным нельзя, в них вся сила наша, а ведь вслух читать запретили!
– Тихонько, тихонько читайте, – так же шепотом ответил Николай Иванович. – Никто и не услышит!
Весна на дворе, все сверкает после однообразной, скупой на цвета зимы, небо розовеет и не гаснет, а в воздухе разлита долгожданная свежесть, неподдельная радость и готовая родиться любовь. Распустились первые желтенькие цветочки, самые долгожданные и бесценные. После однообразия огрубевших сугробов и лютого пристрастия холодов они выглядят такими солнечными! Кажется, что это они своими упрямыми, пахнувшими нектаром головками прогнали северные холода и колючие ветра. Птицы весело поют. Прохожие улыбаются. Вес-на!
Николай Иванович позволил монахам расчищать стены в храме. Стены эти снизу доверху были закатаны грубой масляной краской. Пятьдесят лет назад, когда из церквей делали то склад, то хлев для скотины, всю красоту небесную замалевали скучной однотонной серостью, а кресты посбрасывали и порушили. Теперь стены собора оживали; за слоями заскорузлой пузырившейся краски проявлялись лики святых угодников, проглядывали образы Матери Божьей и Спасителя.
Через месяц Николай Иванович принес домой иконку, завернутую в тряпицу, и спрятал на верхотуре платяного шкафа. Эту иконку, озираясь и крестясь, втиснул ему в руки настоятель Тихон.
– От всех бед Николай Чудотворец защитит, в любые невзгоды выручит, прими Христа ради!
Николай Иванович целовал икону, целовал руку растрепанному, счастливому в своем бесконечном служении Тихону, обнимал настоятеля и восторженно плакал.
– Не подведу, не предам! – крестясь, шептал он.
50
– В субботу Вожатый на разговор вызывает, – сообщил Фадееву Доктор.
– Ничего об этом не знаю, – насторожился Редактор. – Ты с чего взял?
– Наталья Сергеевна рассказала.
Фадеев и Доктор переглянулись.
– По нашу душу разборка будет!
– По нашу, жопой чувствую! Хорошо, если просто выговаривать начнет, – тревожно отозвался Фадеев, – а то черт его знает! Последнее время на меня волком смотрит, а что я не так делаю?!
– Весеннее обострение, – пожал плечами Доктор. – Погундит, погундит и успокоится, лет-то Ему уже сколько, забыл?
Фадеев задумчиво смотрел перед собой.
– Может, рассказали, как мы Его промеж себя ругаем? – хмурился Редактор. – Вот привязался!
– Не гунди! – отрезал Доктор. – Не в первый раз. Завтра в Суздаль на прием поедем, там все прояснится. Я по одному взгляду определю, что у Него на уме и за что нас на ковер тащат.
– Завтра… – протянул Фадеев и уселся напротив Доктора. – Замучил совсем, колдун. Силы мои на исходе!
51
Торжественный прием по поводу запуска Лунохода начинался в семь часов вечера. Около трех наметили выезд в Суздаль. По случаю праздника столицу украсили живыми цветами и фруктами, чтобы иностранцы нашему изобилию завидовали. Зарубежным корреспондентам разрешили сделать по три снимка города и одну цветную фотографию на торжественной церемонии в Государственном Доме Приемов.
Минспецинформ миллионными тиражами выпустил открытки с изображением Лунохода на фоне безжизненного лунного пейзажа, с лаконичной надписью: «Вожатый в космосе!». Впервые за много лет открытки раздавали всем желающим, люди уносили их домой и бережно ставили, кто на письменный стол, кто на подоконник, кто у кровати, кто хранил сокровище за пазухой, поближе к сердцу.
– Какая красота! – глядя на глянцевые открыточки, восхищались горожане.
