Валерий Хайт - Большая книга одесского юмора (сборник)
Тем временем наступает вечер, и солнце, отправляясь на покой куда-то в спальный район Таирова, уже с трудом пробивается сквозь резные виноградные листья, нависающие над фонтанским столом, но нет конца молодому вину и нет конца таким невероятным историям – вечному «Одесскому Декамерону», а потому перестаньте сказать, что настоящей Одессы уже не существует. Да она за свои двести с хвостиком лет умирала уже неоднократно. Но весь ее фокус, дорогие мои, именно в том и состоит, что возрождается она всегда как минимум на один раз чаще, чем умирает…
Доцент и муза
Виктору Кальфе –
человеку творческому во всех отношениях – посвящается.
Майской одесской ночью, когда сладкий запах акаций, этот общедоступный наркотик, дурманит самые морально устойчивые умы, вследствие чего природа берет наконец свое у воспитания и образования, доценту строительного института Сене Клецкеру – убежденному холостяку и «шлеперу» («растяпе», «рассеянному», «не от мира сего», «придурку жизни»), ухитрившемуся когда-то на защиту собственной диссертации явиться с бидоном вместо портфеля («Ой, я, кажется, ошибся – и тот с ручкой, и этот»), приснился недопустимый сон.
В открытую дверь балкона влетела на легких крыльях студентка четвертого курса Элеонора Витушкина – троечница и прогульщица, села у Сениного изголовья и забряцала на лире.
– Это еще что такое? – педагогически безупречно отреагировал Сеня во сне на ее появление. – А ну быстренько вылетела отсюда и чтобы завтра без родителей не появлялась!..
– Вы меня с кем-то путаете, – улыбнулась бряцающая на лире. – Я – муза.
– Это другой разговор, – успокоился, не просыпаясь, Семен. – Значит, вы просто этаж перепутали. Тут надо мной проживает известный поэт Сероштаненко. Лауреат национальной премии. Видимо, вам к нему.
– Понятия не имею о таком поэте, – пожала плечами муза. – Тем более никогда у него не была и даже не собираюсь. Я непосредственно к вам, Семен Леонардович. Будем сейчас работать.
– Но я преподаю на санитарно-техническом факультете, – начал отнекиваться Сеня, – воспитываю, так сказать, молодых сантехников. А эта профессия, согласитесь, прямого отношения к высокой лирической поэзии не имеет.
– Очень даже имеет! – не согласилась крылатая гостья. – Взять, например, санитарно-техническое оборудование. Разве не о нем писал поэт Багрицкий: «Кто услышит раковины пенье, бросит берег и уйдет в туман»?..
– Мне казалось, он имел в виду совершенно другую раковину, – изумился Сеня. – В смысле не отечественного производства. И даже не зарубежного…
– Что он имел в виду, мы уже не узнаем, – строго сказала муза. – А вот вы, Семен Леонардович, просто меня поражаете! Неужели наука гидравлика, которую вы преподаете, не поэтичнейшая из наук? Разве древние греки не изобрели ее специально для того, чтобы создавать прекрасные водяные фонтаны?!
– Ах, это правда!.. Правда!.. – восторженно залепетал спящий Семен.
– Ну так пишите! Пишите! – подбодрила его муза, бряцая все громче и громче.
И под переливы ее аккордов стали рождаться в спящей Сениной голове такие стихи:
В жизни всякое бывает,Есть и лед, есть и вода,Турбулентность обладаетЧетким признаком всегда.
Всем известно, без сомненья,Что эпюра скоростейТурбулентного движенияСостоит из двух частей.
В центре скорость усредняетСбоку ламинарный слой,О котором забывают,К сожалению, порой!..
Но не дремлет вдохновенный«Гидравлический кружок»И рассмотрит слой пристенныйКак естественный поток…
На следующий день в институте все шло как обычно. Семен, естественно в прозе, что-то излагал студентам про турбулентность. Те, как обычно, хихикали, украдкой поглядывая на ноги своего рассеянного преподавателя, где два разных носка – синий и красный – не только контрастировали друг с другом, но еще и не подходили к обуви – черной туфле на левой ноге педагога и коричневой сандалии на правой. И все же что-то в этой привычной атмосфере не устраивало сегодня доцента Клецкера.
– А где студентка Витушкина? – неожиданно спросил он, заметив отсутствие романтической музы, которая провела с ним предыдущую ночь.
– Ее отвезли в роддом! – радостно сообщила староста Торопыгина.
– Вот до чего доводит юную девушку большое количество поклонников, – менторским тоном заговорил факультетский остряк Рушайло. – Роддом – это только начало. Если так пойдет дальше, они ее еще и целоваться научат!..
– Да это мама ее рожает, – отмахнулась староста Торопыгина, – а санитарки переболели гриппом. Вот отец и отвез ее в роддом, чтобы она за мамой ухаживала.
Короче, все разъяснилось. Но фраза про большое количество поклонников, которое якобы имеется у студентки Витушкиной, почему-то испортила настроение преподавателю на весь оставшийся день.
– Только бы не приснилась опять эта вертихвостка, – раздраженно думал Семен, устраиваясь на ночлег. – Приснился бы лучше декан нашего факультета Степан Тимофеевич Горбань и продиктовал во сне что-нибудь полезное для будущей монографии. А то ведь все равно придется вставлять этого Горбаня в качестве соавтора, так было бы хоть какое-то оправдание.
– Соскучился? – улыбнулась муза, усаживаясь у изголовья, как только Семен погрузился в сон. – Давай-давай, не ленись, – и забряцала на своей лире, рождая в сознании Клецкера гидравлические стихи:
Ньютону с Паскалем мы скажем спасибо –Без них невозможно понять водослива,А мы сконструируем свой водослив,Докажем, что он, без сомненья,Предельно изящен и очень красив,Не хуже трубы с расширеньем…
Всю следующую неделю Витушкина на лекциях не появлялась, но муза с лицом Витушкиной являлась каждую ночь, и под сладкие переливы ее аккордов Клецкер в конце концов переписал в стихах весь учебник гидравлики для высшей школы. Все триста семьдесят пять страниц.
И тут наконец студентка Витушкина соизволила прийти в институт. Но присутствовала она на лекциях, как бы это сказать, не вся. То есть не всем своим стройным, непонятно как загоревшим во время дежурства в родильном доме нахальным телом. Она, видите ли, уселась у полуоткрытого окна и, высунувшись в него, жадно втягивала ноздрями горьковатый дурман уже отцветающих акаций.
– Витушкина! – прервал сам себя доцент Клецкер, который в этот момент как раз знакомил собравшихся с коэффициентом искривления струи при истечении ее через водослив с широким порогом. – Витушкина! Неужели вам неинтересно то, о чем я сейчас говорю?
– Интересно! – живо откликнулась Витушкина. – Вы даже не представляете, Семен Леонардович, как мне все это интересно. Тем более что ни одного слова из тех, что вы сейчас говорили, я еще в жизни своей никогда не слышала.
– После лекции подойдите ко мне! – строго сказал доцент.
Она подошла.
– Не знаю, что привело вас на наш санитарно-технический факультет, – начал преподаватель. – Говорят, вы постоянно участвуете в конкурсах красоты. Вроде бы вы уже стали и «Мисс Очарование», и «Мисс Одесская грация»… Может быть, вы хотите стать еще и «Мисс Одесская канализация»… Но это меня не касается. Через месяц на экзамене по гидравлике я поставлю вам «два» и на этом ваша карьера самого грациозного сантехника в нашем городе будет закончена навсегда. Впрочем, если хотите, один шанс у вас все-таки есть. Спойте мне что-нибудь.
– Спеть?!
– Ну да. Есть же у вас какие-нибудь песни, которые вы поете, когда вам грустно или, наоборот, весело…
– Вообще-то у меня одна… На все случаи жизни… Пожалуйста, если хотите:
В траве сидел кузнечик,В траве сидел кузнечик,Совсем как огуречик,Зелененький он был!Он ел одну лишь травку,Он ел одну лишь травку,Не трогал и козявку,И с мухами дружил.Представьте себе,Представьте себе…
– Отлично! – остановил ее Семен. – Пять с плюсом! Это именно то, что я хотел от вас услышать! То есть это означает, что запомнить несколько слов в рифму вы еще кое-как в состоянии. Поэтому – вот. Держите! Это ваше единственное спасение, – и Клецкер протянул Витушкиной тетрадь, на обложке которой его каллиграфическим почерком было написано сверху, помельче: «Клецкер и муза», а ниже, крупнее: «Учебник для вуза».
На следующее утро Витушкина ждала Семена у входа в институт.
– Семен Леонардович! – бросилась она к нему, при этом зеленые глаза ее сияли, как два разрешающих сигнала на светофоре. – Вы даже не представляете, что вы со мной сделали. Я не спала всю ночь! Читала!.. Это!.. Это!.. Нет, у меня нет слов… Просто мне еще никто и никогда не посвящал стихи.
