В. Артемов - Остроумие мир. Энциклопедия
— Нарбонн, ты всегда на улице кричишь во все горло. Говори тише; посмотри, этот человек, очевидно, слышит твои стихи, потому что не может удержать зевоту.
* * *
Когда Талейран вышел из духовного звания, он женился, стал министром, дипломатом, при революции, при Наполеоне, при Реставрации. Кто-то, уже при Людовике XVIII, удивлялся, как это король терпит такого нехристя — женатого епископа!
* * *
— Королю трудно было бы найти более прочного христианина, чем Талейран, — возразила одна умная дама, — подумайте, ведь он удостоился всяческих таинств и помазаний, в том числе пострижения и брака!
* * *
Когда Талейран умер, кто-то из дипломатов сказал:
— Я уверен, что теперь Талейран уже предстал перед сатаной, и тот говорит ему: «Ну, брат, ты перемахнул за пределы моих инструкций!»
* * *
В 1797 году один из членов Директории, Левельер-Лепо, вздумал основать новую религию, которую он назвал «теофилантропией». Талейран, выслушав его доклад, сказал:
— Позволю себе сделать вам одно замечание: Иисус Христос, чтобы основать свою религию, умер на кресте и воскрес; я полагаю, что вам надо попытаться сделать то же самое.
* * *
Какой-то молодой чиновник государственного совета много говорил Талейрану о своей искренности и прямодушии. В ответ на его пылкие речи Талейран будто бы и сказал свое знаменитейшее слово: «Вы еще молоды; знайте, что слово дано человеку затем, чтобы скрывать свои мысли».
* * *
Некто Севонвиль, королевский секретарь, отличался тем, что решительно ничего никогда не делал без какой-нибудь задней мысли. Однажды при Талейране говорили о том, что Севонвиль сильно простудился.
— Простудился, — задумчиво пробормотал Талейран, — гм!.. Зачем бы это ему понадобилось?
* * *
Однажды, в Тюильри, в присутствии огромной толпы придворных, Наполеон принялся отчитывать Талейрана во весь голос и без всякой церемонии. Министр выслушал все его грубости не сморгнув глазом и не раскрывая рта. Когда Наполеон кончил и, повернувшись, отходил, Талейран обратился к присутствовавшим и громко — нарочно, чтобы Наполеон мог услышать его, — сказал:
— Вы слышали, госиода? Не досадно ли, что такой великий человек получил такое дурное воспитание?
* * *
Талейран ухаживал за г-жой де Сталь и в то же время еще за другой дамой. Де Сталь, желая испытать его преданность, задала ему коварный вопрос: что, мол, если бы мы обе, я и моя соперница, упали в воду, кого бы вы кинулись спасать?
— Я уверен, сударыня, что вы плаваете божественно хорошо! — вывернулся Талейран.
* * *
Талейран умел придумывать остроумные выходы из затруднений, неразрешимых для обыкновенного смертного. Однажды, например, он давал большой и парадный обед. Время стояло такое, когда в Париже трудно бывает достать хорошую рыбу, и это очень озабочивало Талейрана: ему именно и хотелось щегольнуть рыбой в нерыбное время. И вот, на его счастье, ему доставляют двух колоссальной величины лососей. Его повар заметил, что две таких рыбы сразу подавать невозможно, что это будет угощение очень дурного тона, потому что и одной такой рыбы девать некуда. Талейран был вынужден согласиться с поваром, который в своем роде был такой же знаменитостью у плиты, как Талейран в дипломатии. Но ему вовсе не хотелось, чтобы один из его редкостных лососей пропал даром, не произведя должного эффекта. Он на минутку призадумался, потом… шепнул два слова своему кухонному шефу. Тот понял, улыбнулся: будьте, дескать, спокойны…
* * *
В день обеда лосось был торжественно внесен величественным лакеем на громадном серебряном блюде. Лакей выступал медленно и важно. Гости невольно обратили взоры на блюдо, которое выступало с такой торжественностью, и со всех сторон посыпались слова восторженного изумления: «Это единственный лосось в мире!..», «Только вы один, господин Талейран, и могли ухитриться достать такое чудо!..» и т. д.
Но вдруг человек, несший рыбу, запнулся, пошатнулся, клюнул носом, и громадное блюдо вместе с рыбой полетело на пол.
— Экий ты, братец, разиня! — как бы невольно вырвалось у Талейрана грубое слово и все госта понимали и извиняли его раздражение. Но он тотчас оправился, успокоился и, уже улыбаясь, сказал:
— Ну, ступай, ступай, и несите другого!
Можно судить, какой эффект произвела другая такая же, даже еще более великолепная рыба!
* * *
У Талейрана был друг Монрон, который часто соперничал с ним в острословии. Граф Вирарден долго не решался признать своего сына Эмиля, впоследствии знаменитого писателя Эмиля Золя.
— Поспеши признать его, — советовал ему Монрон, — а то, смотри, потом, позже, он тебя не признает.
* * *
— Дела — это чужое добро! — говаривал Монрон. Впоследствии Гаварни, знаменитый карикатурист, видоизменил эту формулу.
— Дела, — говорил он, — это чужие деньги!
* * *
У Людовика XVIII был министр Корбиер, человек немножко грубоватый, неутонченный, но прямой и бескорыстный. Придя в первый раз в кабинет короля, он спокойно вынул из карманов и положил королю на стол платок, табакерку, очки.
— Вы намерены опорожнить свои карманы? — спросил его король, несколько задетый этой бесцеремонностью.
— А ваше величество разве предпочли бы, чтобы я их набивал? — возразил Корбиер.
* * *
Во время египетского похода солдаты иногда принимались роптать. Генерал Кафарелли, инвалид с деревянной ногой, охотно произносил перед ними увещевательные речи.
— Вам легко разговаривать, генерал, — возразил ему однажды какой-то солдат-краснобай, — вы в одно время и здесь, и у себя на родине!
— Как так? — вскричал генерал.
— У вас одна нога здесь, другая осталась во Франции.
* * *
Когда принц Эжен Богарнэ собирался жениться на баварской принцессе, один солдат говорил другому:
— Жаль, что у него зубов-то совсем нету!
— На баварке-то жениться?.. На что же тут зубы!., (считалось, что баварки готовят еду из рук вон плохо).
* * *
Принц Шварценберг, беседуя в 1814 году о Реставрации во Франции, высказал мнение, что она, созданная исключительно штыками, едва ли окажется прочной.
— Видите ли, — объяснял он свою мысль, — конечно, штыками можно все сделать, нельзя только сесть на них!
* * *
Маршал Бюжо, узнав про одного пожарного, что он принимал очень деятельное участие в подготовке возмущения уличной толпы, призвал его и сказал:
— Ты пожарный, твоя обязанность — тушить огонь, а не поджигать! Исполняй же свой долг, а то, смотри, я исполню свой!
* * *
Какой-то актер, очень нравившийся Людовику XVIII, получил от короля в дар серебряный сервиз на 18 приборов.
— 18 приборов! — сказал актер, рассматривая подарок. — Это потому, что сам король восемнадцатый Людовик. Эх, жаль, отчего он не 36-й!
* * *
Какой-то молодой, глуповатый франт, усаживаясь однажды в середине, между г-жой де Сталь с одной стороны и г-жой Рекамье — с другой, вздумал сказать дамам любезность:
— Помещаюсь между умом и красотой.
— Хотя и не обладаете ни тем, ни другим, — подхватила де Сталь.
* * *
Этот же анекдот рассказывают еще иначе. Дело в том, что хотя г-жа де Сталь была бесспорно умна, но зато г-жа Рекамье вовсе не отличалась красотой. Поэтому де Сталь будто бы ответила любезнику:
— В первый раз в жизни слышу комплимент моей красоте!
* * *
Кто-то однажды отозвался, что в доме родителей г-жи Сталь (т. е. знаменитого министра Людовика XVI Неккере) царила вечная скука.
— Он прав, — заметила г-жа де Сталь, — у нас скучно, потому что все заняты своим: отец — прошедшим, мать — настоящим, а я — будущим.
* * *
Говорят, что Сен-Симон сделал г-же де Сталь брачное предложение в следующих словах: «Вы первая женщина нашего времени, а я величайший философ; поженимся и посмотрим, какое потомство даст наш союз».
Впрочем, и сама г-жа де Сталь тоже однажды сделала очень забавное брачное предложение кавалеру. Этот кавалер был знаменитый историк Гиббон. Он часто посещал ее отца, Неккере, который чрезвычайно его любил. Дочь (ей было тогда 12 лет), видя привязанность отца к ученому, и придумала выйти за Гиббона замуж, «чтобы он всегда жил у нас».
* * *
— Париж— это такое место, где всего легче обойтись без счастья, — говорила г-жа де Сталь. Любопытно, что это место в ее сочинениях было при Наполеоне вычеркнуто цензурой на том основании, как заметила сама де Сталь, «что в то время Париж столь утопал в счастье (под владычеством Наполеона), что этого счастья хватало на всех».
— А что, любовь действительно смертный грех? — спрашивала у известного остряка, кардинала Дюперрона, красивая и очень легкомысленная дама.
— Если б это было так, дочь моя, то вы уж давно были бы мертвы! — отвечал Дюперрон.
