Наследие Евы (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

.

?

Тим перестает крутить часы, подтягивает вверх коленки, укладывает на них запястья и опускает вниз голову. Весь сжимается.

Волна… раз — и опадает. И заливает обратно берег, ноги. Отмена цунами. Отмена.

Стах смотрит на Тима, разомкнув губы.

Что. Он. Сейчас. Сказал.

«Тим, хочешь весь цветочный магазин?»

«Тим, скажи еще раз».

«Тим».

Стах редко извиняется. Так редко, что почти и никогда. Словами мало что можно исправить. Но он хочет попытаться:

— Тиша, прости за розу.

Тим кривит лицо и отзывается простуженным пропадающим голосом:

— Да при чем тут роза?..

Тим начинает плакать и закрывается рукой.

Так.

К такому повороту событий Стаха жизнь не готовила. Он не знает, что с Тимом происходит. Совсем. Он цокает и порывается к нему идти. Застывает, когда Тим выключает истерику — просто выключает, вытирает ресницы пальцами и спрашивает у него:

— Что ты пришел?!..

Стах встает на месте. И не знает, что на это отвечать. Разве не очевидно, почему?..

Тим поджимает губы. И выглядит спокойным. Но ему заливает лицо.

Стах опускается к нему и просит:

— Тиш, ну хватит реветь.

Тим отгораживается рукой. Стах забирает ее себе, сжимает тонкие пальцы.

— Я дурак. Чего из-за дурака?..

Тим лишает Стаха своей руки. Пытается отвернуться. Стах его ловит, не пускает, уткнувшись носом в темные волосы. Вдыхает и зажмуривается. Пробует снова:

— Прости меня.

Лучше бы Тим дрался, чем плакал. Лучше бы злился и кричал. Что угодно лучше. Но Тим плачет.

— Ну что ты расклеился?..

Тим отпихивает Стаха. Тот пытается свести дурацкую ситуацию к шутке:

— Я тебе говорил: надо нормальный клей, не ПВА…

Тим всхлипывает и отпихивает Стаха с удвоенным рвением.

— Ну что ты буянишь?..

— Да потому, что мне больно! А ты дурак!

.

Стах отпускает Тима. Позволяет ему выйти из комнаты. Замирает. Тим раньше… никогда до такой степени… чтобы до эмоций, с ответом…

Ну что? Отпросился на вечеринку? Лучше бы он не приходил. Лучше бы он. Не приходил.

III

Если бы можно было отмотать назад, вернуться во времени, повести себя по-другому… или если бы можно было обладать даром предвидения, Стаху с Тимом было бы проще. Посмотрел, чего там в будущем, учел все, что мог, — и все прошло тихо.

Стах вынимает из вазы розу. Она опять цапает его за палец. Наверное, заслуженно.

Он выходит в коридор, бросает ее на комод. Одевается. Забирает ее с собой.

За ним закрывается дверь.

IV

Если бы можно было отмотать назад, Стах бы сделал иначе. И он стучит. Прижавшись лбом к поверхности двери. Он стучит, чтобы Тим снова открыл. Он стучит, чтобы достать Тима вконец и заставить его переступить через обиду.

И пока он торчит в темноте и думает, что сказать, он крутит в голове дурацкое Тимово: «Ты мне нравишься». Такое, чтобы оно кололось похлеще цветка.

Тим открывает через долгие десять минут. Осада его крепости — это никакие не шутки, а время и терпение.

Тим блестит влажными обсидиановыми глазами. Стах тянет ему розу и говорит:

— Привет. Давай попробуем еще раз.

Тим не берет.

— Знакомься. Это роза.

Тим поджимает губы и утомленно прикрывает глаза.

— Розу зовут Эднá. Это как Одна, только через «э» и со странным французским акцентом.

Тиму все равно.

— В общем, там, в магазине, стояли цветы. Без корней и в рабстве. Умирали по горшкам и вазам. А некоторые даже были уже совсем трупы: их сохранили, почти как мумий, и выставили на стеллажи. Приехал барин, говорит: мне нужны все белые розы, но Эднá не нужна, она четная. Он выкупил белые розы и оставил Эднý. Потом пришел в магазин какой-то дурак. Шатается между рабами, надоедает доброй ведьме, которая следит, чтобы рабы умирали правильно и долго, и чтобы их покупала всякая знать. Ведьма говорит: «Возьми Эднý. Она Эднá». Эднá говорит: «Я самый больной человек на свете»… А. Нет. Это был Карлсон. Нет. Она говорит: «Я самая одинокая роза на свете».

Тим сдается и улыбается, и закрывается рукой.

Теперь Стах говорит за розу, как будто она кукла:

— Тиша, забери меня от дурака. Он такой дурак. Он очень хочет сказать, что, вообще-то… Но потом его сожгут. Или он сам сгорит.

Роза скользит по Тимовой щеке лепестком и просит:

— Только не плачь.

Тим поднимает взгляд на дурака.

Роза спрашивает по секрету:

— Хочешь над ним поржать? — и кивает на Стаха. — Начальник тюрьмы сегодня сказал, что пятнадцать лет камера была открыта, сказал: «Можешь взять тыкву и нанять мышей, если есть деньги. И поезжать на бал». На тыкву и мышей денег у дурака не было. На Эднý были, но Эднá сбежала с ним из цветочной гробницы, чтобы глянуть на принца: это самое важное — глянуть на принца, ей же скоро умирать. Они пришли к принцу, стоят, ждут прием. Принц открывает — и дурак, который по профессии шут, решает принца веселить. До слез. Развеселил — до слез. Принц плачет, но не потому, что смешно, а потому, что шут — дурак. Шуту жаль: его даже Эднá осуждает.

Тим грустит и отнимает у дурака розу. Смотрит на дурака снизу вверх, хотя — выше, смотрит обиженно. Стах перестает кривляться, спрашивает серьезно:

— Не будешь больше плакать из-за меня?

— Не будешь больше доводить меня до слез?

Стах не может такого пообещать. Он же не планировал. Откуда он знает, когда у Тима — до слез и почему?..

— А если слезы от смеха?

— Нет, у меня таких нет…

— Тиша, ты бросаешь мне вызов.

Роза говорит голосом Тима:

— Дурак.

Стах расплывается в улыбке и смотрит на Тима ласково.

Принц открывает дверь шире и запускает шута в квартиру, которая ничуть не дворец.

— А хочешь — Эднý расчленим и распихаем по книгам?

— Арис…

========== Глава 19. В гостях у именинницы ==========

I

Тим застрял в кухне. Стах заходит, наблюдает, как он стоит со своей розой, трогает ее за листья. Так.

С Тимом никогда не знаешь, помирились или нет. Ему чего-нибудь в голову взбредет — и все…

Стах рискует проверить, все или нет. Встает рядом, прислонившись к подоконнику. Заглядывает Тиму в глаза, чтобы узнать. Пробует улыбнуться. Тим встречает взгляд бегло. Болезненно хмурится. Толкает плечом — почти обиженно, но, как обычно, больше прижимается, чем толкает.

Стах шутливо захватывает Тима рукой. Удерживает за ребра. Тим тощий и домашний, вещи на нем уютно висят.

Тим отзывается — весь. И ощущение, что чуть не падает. Пошатнувшись, он закрывает глаза, склоняет голову — к Стаху. Прижимается лбом к его виску. Выдыхает через рот. Стах стискивает ткань чужой толстовки и застывает. С чувством, что поразила молния.

Но молнии молчат.

Тим отстраняется, поднимает взгляд. У него такие глаза… невыносимые. Сине-свинцовые. И страшно дернуться — в сторону, выпуская их из вида. Стах смотрит в них — и даже не моргает, и у него чувство, что он начинает проваливаться во все переливы, цветовые разрывы и вселенные, уместившиеся в этих глазах.

«Тим, иди одевайся».

«Пожалуйста».

Тим опускает ресницы. Стоит еще пару мгновений. Отходит, позволяя — вдохнуть. Стах провожает его взглядом — онемевшим. А проводив, зажмуривается, оседает на корточки, сжимает руки в замок и кусает костяшки пальцев.

II

Стах стучится. Заглядывает в комнату. Там переодевается Тим. Стах прикрывает за собой дверь, прижимается спиной к стене.

Он скрещивает руки, сдавливая грудную клетку, и кажется, что увеличивает силу и без того сумасшедших толчков сердца. Терпеливо ждет, когда угомонится пульс. Терпеливо ждет, когда закончит Тим.

Это все из-за дурацкой близости. Стах почти убежден: если Тима неосторожно коснуться, можно нечаянно на месте умереть. Иногда даже кажется, что это лучше, чем мучиться.

III

Тим выходит, сцепив перед собой руки. Смотрит на Стаха снизу вверх, спрашивает неуверенно и тихо:

— Сойдет?..

Стах бегло осматривает его и кивает. Если Тим выходит из дома — и не в гимназию, он в черном. В черных джинсах, в черных толстовках. В этот раз появилось целых два новых цвета: у Тима на груди пепельная желтоглазая сова — и над ней ободок луны.