Николай Бораненков - Тринадцатая рота (Часть 1)
29. НОЧЬ В ПОЛЕССКОМ БОРУ, ИЛИ РАССКАЗ О ТОМ, КАК МЮНХЕНСКИЙ БЮРГЕР УТАЩИЛ МАРИЙКИНУ ПЕРИНУ
Она, как ночная птица, не умолкала всю ночь, все рассказывала и пересказывала, что было после того, как расстались за час до войны, как прощалась с мачехой Гапкой, куда уходили потом со штабом батальона, который стоял в ту ночь в Жменьках, а он не уставал ее слушать и, жарко обнимая, просил:
- Говори, говори, Марийка. Полесская зоряночка моя. Я так давно не слыхал твоего голоса!
- О чем же тебе, Ванечка, еще? Кажется, про все вспомнила. Ах, да! О самом главном забыла. Вот растереха.
- О чем, Мариночка?
- Да я же письмо от мачехи получила.
Она выхватила из кармана гимнастерки комсомольский билет и письмо. Билет положила в карман. Письмо протянула любимому.
- Оно пришло, когда штаб батальона еще в тридцати километрах от Жменек стоял. Связной привез. Дед Тихонович. Прочтешь? Не темно?
- Прочту. Светает уже, - кивнул Бабкин на белое в красных подтеках небо.
Он сел, вытянув по плащ-палатке ноги, вытащил из конверта листок из школьной тетради. Она положила ему голову на колени, заглянула в его помрачневшие, запалые глаза, провела ладонью по небритой щеке.
- Я изредка читаю, когда скучно бывает. И грустно и смешно.
"Мариночка, ягодиночка моя! - начиналось так письмо. - Слава богу, немецкому хвюлеру, я жива, здорова и так счастлива, что от счастья плачу день и ночь. Какие мы были дурные. Жили в своих мазанках, растили бураки, картошку, песни в садочках спивали и думали, шо в том весь смак жизни. А объявился хвюлер, все по-другому пошло. Живем мы теперь в погребах, ямах и хлевках со скотиной. Правда, от скотины остался один лишь навоз, а от птицы перья. Кстати, перья на хуторе тоже забрали. Сборщики сказали, шо спать на пуху и перьях при "новом порядке" нам вредно. Пух и перо будто бы делают людей ленивыми. Хвюлер побоялся, шо мы обленимся и не станем хорошо работать, оттого и приказал отобрать все подушки и перины.
Свою старую перину я отдала сразу, а твою, Мариночка, сховала под старой копной очерета в подсолнухах. Туда же и подушки с гусиного пуха. Ах, как мне хотелось сберечь твое приданое! Ан нет же. Кто-то из полицаев донес, шо я утаила от хвюлера новую перину и подушек гору. И тады приехал на грузовике якись мюнхенский бюргер. Я у спрятка с жердиною стала..."
- Слышь? С жердиною стала, - оторвался от письма Бабкин. - Вот это защита!
- Ой, не говори! Я чуть в обморок не упала, когда дед Тихонович рассказал, как она воевала за мою перину. Прочитай, прочитай.
"Стою я с жердягою и думаю: не отдам и годи. Не дозволю, чтоб на чистой постели моей дочки - невесты - спал какой-то старый германский боров. Не затем я по перышку да пушинке ее собирала. Уложу его тут навеки. Баба я сильная. Тюкну раз, и ногами не дрыгнет. Да только оказия вышла. Ахнула я его жердягой (со всего размаха по черепу била), и у самой в глазах помутилось. Стоит бюргер, только чуть покачнулся. Второй раз гвозданула. Стоит! Только усами крутит. О маты божья! Бык бы свалился, а он стоит. И только когда солдаты отняли у меня жердягу, а бюргер снял шляпу, чтоб стряхнуть с нее пыль, сообразила я: да у него же под шляпой пробковая подушка. Видать, не первый раз этого перинника по башке колами крушили. Так и увезли твое приданое, коханая моя дитка. Але годи. Спать на твоей перине та подушках пузатому бюргеру не доведется. Коли воны ловили на соседнем двори кур, я подкралась к машине и распорола все с потрохами. Так шо пока воны доедут до неметчины, по дороге весь пух разлетится. На том и прощай, моя детка!"
По щеке Марийки покатилась слеза. Бабкин обнял свою зорянку:
- Не надо, Марийка. Они получат и за пух и за перья, и не поможет им никакая пробковая подушка.
30. ТЕЛЕГРАММА ВОЕННОГО СОВЕТА. НОВЫЙ КУРС БЕИПСА
В землянку, где расположились старшина и кучер Прохор, стуча каблуками по дощатым ступенькам, вбежал комбат Рубцов.
- Итак, "господин личный представитель президента", "знаменитый коллекционер ослов и свиней", я должен, к сожалению, вас огорчить, - сказал он с порога.
- Горше того, что я перенес, уже быть не может, - спокойно сказал Бабкин. - Слушаю вас, товарищ комбат.
- Высшее начальство, - начал Рубцов, - запретило брать в наш отряд вашу команду.
Бабкин вздрогнул. В глазах его вспыхнули боль, недоумение.
- Что за глупость?! На каком основании? Рубцов прошел в другую комнату землянки, закрыл за Бабкиным дверь.
- Видите ли, господин Гуляйбабка, вы слишком усердно помогали старостам и фюреру. А это, как сами знаете...
- В таком случае, - рассердился Бабкин, - пусть обезоруженных саперов выводит не Бабкин, а те, кто оставил их на границе с лопатами. Я же умываю руки. Мой поклон высшему начальству.
Комбат обнял старшину:
- Не горячись. Я пошутил.
- Петр Иваныч! В самом деле шутка?
- Точно. Ты же любишь шутки. Как мне сказали - даже ввел смехочас.
- Ах, чтоб вас намочило и семь раз подсушило!
- Подожди. Не больно радуйся. Командованием принято решение зачислить в партизанский отряд только два взвода.
- А третий чем провинился? У бога бороду сжевал?
- А третий, Ваня, оставляется тебе как личная охрана личного представителя президента плюс коллекционера ослов и свиней. С этим третьим тебе предстоит дальняя дорога.
- Снова шутка?
- Без шуток. Начальство считает, что свертывать работу БЕИПСА нецелесообразно. Но идти дальше такой большой группой рискованно. Чем ближе к фронту, тем больше гестаповских ищеек.
- Но мы же шли.
- Ваше счастье, что шли глухими селами, вдали от больших дорог. Иначе вряд ли бы вам помогли пропуска, Железный крест и портрет фюрера на цыганской шали. А без трюка с расстрелом сынка генерала вообще о вашей миссии и речи не могло быть. С генеральским сынком вам просто повезло.
- Черта с два повезет, если хитрость не придет, - ответил Бабкин. - Группа захвата ждала этого сынка трое суток. Не специально его, конечно, а какую-нибудь птицу с важным оперением. Попался "петух".
- Великолепный "петух". И комедия с расстрелом хороша, и липово убитые вами "красные бандиты" тоже хорошо, и хитростью казненные Гнида, Песик замечательно. Короче говоря, слушать мою команду, товарищ старшина. Приказываю вам построить роту.
- Есть построить роту, товарищ капитан.
- Действуйте!
Рубцов достал из-за голенища лоскут бархотки, почистил на чурбане свои изношенные хромовые, расправил под офицерским ремнем шерстяную гимнастерку и поднялся по земляным ступенькам вверх, где могуче шумели сосны. Тринадцатая рота, одетая в легкие гражданские пиджаки, уже вытянулась под соснами в слитном строю. На правом фланге каланчой возвышался помкомвзвода Трущобин. Рядом с ним плечо в плечо - начальник хмельковской милиции Волович, каптенармус Цаплин, с крестом на шее отец Ахтыро-Волынский, браво топорщил подпалую бороду райисполкомовский кучер Прохор, даже в строю не расставался с папкой писарь Чистоквасенко... а дальше - простые рабочие, строители, саперы. В двух взводах уже чисто побритые, помолодевшие. В третьем - остались такими, какими были. Им нельзя. Им идти с Гуляйбабкой дальше.
От строя, подав команду: "Смирно! Равнение направо!", отделился, чеканя шаг, Бабкин. Мокрая после ночного дождя земля под его сапогами гудела. Тесная, с чьей-то головы пилотка, сдвинутая набекрень, едва держалась над правым ухом. Остановясь в трех шагах от Рубцова, он отрапортовал:
- Товарищ капитан. Вверенная мне тринадцатая рота по вашему приказанию построена в полном составе. Исполняющий обязанности командира роты - старшина Бабкин!
Рубцов шагнул вперед:
- Здравствуйте товарищи строители!
Рота ответила. Бор повторил: "Здра-а же-ла-ем!" Откуда-то с вершины сорвался не то тетерев, не то глухарь, загрохотал к дремному болоту. Отродясь тут не было такого. Только малые, непуганые птахи все так же звенели то колокольчиками, то чистым хрусталем. Но вот на какую-то минуту умолкли и они. В руках Рубцова сухим снегом скрипнул лист бумаги.
- Слушайте радиограмму Военного совета! - сказал он, обращаясь к строю. Читаю! "Двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года на границе, в глубоком тылу врага, осталась тринадцатая рота рабочих сводного строительного батальона. Не имея оружия и связи с отошедшими частями прикрытия госграницы, рота попала в тяжелую обстановку, могущую привести к гибели всего личного состава. В этой обстановке рабочие роты не поддались панике, малодушию, сохранили железную товарищескую спайку, выдержку, святую веру в несокрушимость своей советской отчизны и горячее желание сражаться с врагом всем, чем только можно".
Рубцов посмотрел на лица рабочих. Одного дня им не хватило. Всего лишь нескольких часов. В воскресенье они б уехали с границы домой, к своим семьям. И вот... Они теперь становятся разведчиками, партизанами. Рубцов оглянулся на стоявшего рядом Бабкина, усилил голос:
- "Особую находчивость, мужество, воинскую сметку и личную смелость проявил старшина роты Бабкин Иван Алексеевич. Приняв командование ротой на себя, он в полном составе вывел ее в район базирования полесских партизан, пройдя по тылам врага более четырехсот километров. Отмечая все это, Военный совет фронта выносит личному составу тринадцатой роты благодарность, а..."
