Борис Мирский - Сатирическая история от Рюрика до Революции
– Послушай, ты, мерзавец…
Протопопов быстро организовал дело защиты столицы от нашествия на нее со стороны провианта. В несколько дней Петрограду не угрожал ни один кусок хлеба.
Тогда стало угрожать население.
– Удивительно меня любят, – вырвалась у Протопопова историческая фраза, – чуть услышат мою фамилию, сейчас же толпы собираются и кричат…
24 февраля эта любовь народа к своему обожаемому министру вспыхнула с удивительной силой, и улицы заполнились восхищенным народом. Каждый дом зажил особой своеобразной жизнью.
В первом этаже прятались министры, во втором и третьем совещались общественные деятели, четвертый и мятый этажи вышли на улицу с красными флагами, а в шестом появились городовые с пулеметами.
Война с немцами временно перенеслась с фронта в тыл. И странное дело – немцы, укреплявшиеся в течение двух веков, покидали свои позиции значительно быстрее, чем фронтальные окопы. Весь Петроград стал переодеваться. Городовые – в штатское, министры – в солдатское, солдаты – в красный цвет.
Простой народ, казалось бы, столь далекий от боевой техники, проявил чудеса: Петропавловская крепость была взята после двухчасовой осады. Небывалый пример в истории. Почувствовав, что с Думой необходимо считаться, министры, сопровождаемые студентами и солдатами, быстро потянулись туда на грузовых автомобилях. Это был блестящий эскорт, без таможенных пошлин.
Следующее заседание старого кабинета министров происходило уже в Петропавловской крепости. Резолюции вынесено не было. Тогда и началась свободная Новая Россия.
Притча об интеллигенте Лущихине (Аркадий Бухов)
I
1908 году присяжного поверенного Лущихина арестовали в городе Тюмени за злостную полугодовую подписку на «Речь» и привели к жандармскому полковнику.
– Лущихин?
– Лущихин.
– Что же это вы? Кончаете свои университеты, учитесь разному, в воротничках ходите, а потом среди белого дня начинаете либеральную газету выписывать? Так, что ли?
– Так… Только я думал…
– Ах, вы еще думали? Сидухов! Отведи господина…
Лущихин был маленький, щуплый, в больших очках и робкий, робкий.
Сидя в одиночке, он катал хлебные шарики и думал: «Да все-таки придет такое время, когда мне будет хорошо… Россия станет свободной, и за то, что я кончил университет и читал либеральные газеты, свободный народ скажет мне спасибо…»
II
В девятьсот двенадцатом году Лущихина выпустили и сказали, что он свободен. Он выбрал Якутск.
– Ничего, и под гласным надзором люди живут, – решил Лущихин, – зато вот придет время…
В 1914 году Лущихину сообщили, что он ратник второго ополчения.
Он не знал, что ему делать с этой радостною вестью – веселиться или плакать.
В девятьсот пятнадцатом он знал, что ему надо делать, когда на него надели широкую гимнастерку с чужого плеча.
Сунули в руки тяжелое ружье, которой перегибало его пополам.
Но плакать было некогда.
Против него стоял унтер и хрипло выпевал:
– Ать-два! Ать-два! Ты, интеллигент, чертова пешка! Ты у меня брюхо подберешь! Ешь глазами, свинячий пуп! Здесь тебе не университет, кошачья дрянь! Я тебе покажу энциклопедию!
Лущихин ковырял ружьем воздух, напрягался, чистил казарменные отхожие места, до тех пор пока какой-то пьяный подпоручик не запнулся о него и не спросил:
– Грамотный?
– Так точно.
– Где учился?
– В университете.
– Значит, писать ты умеешь?
– Так точно.
– Иди в канцелярию. Только чтобы без всяких там уголовных и вообще. Что писать велят, то и пиши.
– Покорнейше благодарю, ваше высоко…
Сел Лущихин в канцелярию. Частью писал, частью бегал для старшего писаря за папиросами. За это раз в месяц получал отпуск на четыре часа и, сидя где-нибудь в уголке, думал:
Ничего, придет время…
Войдут в казарму люди и спросят: «А нет ли здесь интеллигентного человека?» А я выйду и скажу: «Я, Лущихин, присяжный поверенный». – «Пожалуйста, товарищ Лущихин, – общественная работа перед вами… Россия свободна, умственные силы нужны, и вы, как интеллигент…»
И время пришло.
Россия стала свободной. Потребовались умственные силы для созидания новой жизни, и, когда Лущихин радостно лез на нары в казарме, чтобы приветствовать однополчан с новым строем, новобранец Умырялов круто заявил:
– Брось, харя. Куда лезешь со своими университетами. Натерпелись мы от вашего брата, барина… Будет.
Лущихин робко улыбнулся, пожевал губами и виновато пробормотал:
– Какой же я барин, товарищ… В 1908 году меня аресто…
– Ну, нечего там… Ногти, брат, у тебя розовые, деколоном от тебя тянет… Буржуишко чертово… Попили нашу кровь…
Побежал Лущихин домой, переоделся в штатское, нацепил красный бантик и хотел сесть на извозчика.
– Семь.
– Чего семь? Половина второго, товарищ извозчик.
– Семь рублей, говорю. Куда ни поедешь. С кого же нам, как не с вас, чертей буржуазных, драть…
– И на трамвае люди ездят, – успокоил себя Лущихин.
Увы, это был прекрасный бытовой инцидент, а не непреложный факт.
На площадке кто-то увесисто ткнул его кулаком в спину, поковырял в ухе большой медной пуговицей, плотно прижал ногу и облокотился на голову.
– Осторожнее, – жалобно пискнул Лущихин.
Это вызвало острый взрыв негодования.
– Осторожнее тебе? Ах ты, черт крахмальный! Ему неудобно? А зачем ты в трамвай лезешь? Ездил бы в каретах… Видишь, рабочий человек, который неимущий, – в трамваях ездит, так и ты сюда прешь? Отдыха от вас, буржуев, нет… В реку бы вас всех чертей…
Слез Лущихин с трамвая и побрел в казарму.
– Это вы что же, господин Лущихин?
– Как то есть что?
– Писарем у нас состоите?
– Писарем. Второй год.
– Так, так. А почему, позвольте узнать, вот Егор Тарабулин не писарь, а вы писарь?
– Так Тарабулин же неграмотный. Ты же сам говорил.
– Ага… Значит, если он неграмотный, университетов не кончал, значит, ему и писарем быть нельзя? Господин Лущихин может, а Егор Тарабулин не может.
На другой день Лущихин уже приготовлялся к маршевой роте, держал то же ружье, ковырял им в воздухе и, изгибаясь, выпячивал грудь.
– Ать-два… Ать-два! Лущихин! Не гнитесь! Не нравится? Ничего, братец… Не все наш брат, мужик, с ружьем пошагивать должен, и интеллигент пусть помахает… Эх вы… Буржуй, а на плечо брать не умеете.
Ночью Лущихин лежал на нарах, спал и видел во сне, что интеллигенция – это мозг страны и ее нужно беречь. Это было так трогательно, что по щекам, сползая на подушку, текли слезы…
Поплачем же и мы, братья-интеллигенты, вместе с Лущихиным…
Ни тюрьмы наши, ни кровь наша, по-видимому, не убедили демократию, что наши крахмальные воротнички – не паспорт буржуа… Бедные, мы всегда были под гласным надзором… Когда-то нас ссылали и вешали люди в голубых мундирах за демократию, теперь нас будет гнать в окопную грязь демократия за то, что люди в голубых мундирах тоже, как и мы, учились в гимназиях и кончали университеты…
Ведь это мы, Лущихины, составляли и разрабатывали те политические программы, с точки зрения которых нас теперь обливают сочным именем: бур-жу-а-зия…
Поплачем же, братья, с моим Лущихиным…
Начало (Аркадий Бухов)
Началось это совершенно неожиданно. На одном из великосветских раутов Распутин сидел, окруженный дамами, и конфузливо сопел, поковыривая большим грязным пальцем в куске ананаса.
– В вас есть что-то магическое, – ласково кивнула ему головой одна из окружающих, – вы мистик.
Предполагая, что дама говорит о прежнем тобольском конокрадстве, Распутин ответил уклончиво:
– Враки все. Митька крал, а я – нет. Врет наш урядник.
– Нет, нет, не спорьте, Григорий Ефимович, – запротестовали дамы, – вы сфинкс. Загадочный сфинкс.
– Может, и так, девушки, – осторожно согласился Распутин, – только ежели вы насчет Васькиного мерина, так это напрасно. Кто крал, а кто и не крал. Дело прошлое, вспоминать не стоит.
– Мерин – это звучит красиво, – шепнула одна дама, – что-то непонятно-влекущее. Если у меня родится мальчик, я назову его Мерином. Мерин Сергеевич. Честь нашей фамилии спасена.
Тут же Распутина назвали многогранным, бескрайним и нездешним. Он растерянно оглянулся на дверь и подумал: «Бабы важные. Может, у всех мужья-то пристава. Сейчас словами донимают, а потом до дела докопаются. Как позовут мужьев-то, прощай тогда, Гришка…»
И вслух добавил:
– Идтить надо.
– Нет, нет, не пустим, – заволновались дамы, – ни за что не отпустим…
«Ну вот и готово, – испугался Распутин, – и пымали, как воробья. Эх, кабы отмочить что-нибудь, чтобы меня отсюда сразу выкинули…»
Он потянулся к хрустальной вазе и стал тянуть за скатерть, но расторопный лакей быстро переставил вазу на другой стол.
«Вазу нельзя, – подумал Распутин, – за вазу бить будут А после ходи, Гришка, без ребер».
