Курт Воннегут - Да благословит вас бог, мистер Розуотер, или Бисер перед свиньями
— Ваша приверженность к добровольным пожарным дружинам, Элиот, тоже вполне разумна — ведь при первом сигнале тревоги они являют собой пример бескорыстия, подобного которому в нашей стране, пожалуй, не встретишь. Они кидаются на спасение любого живого существа и не подсчитывают, во сколько это обойдется. Стоит загореться самой жалкой лачуге самого жалкого человека в городе, и мы увидим, как его враги бросятся тушить огонь. А когда он будет ворошить пепел, стараясь отыскать остатки своих жалких пожитков, то утешать и жалеть его будет ни больше ни меньше как сам начальник пожарной дружины. — Траут распростер руки. — Только пожарные ценят других людей единственно за то, что те — люди. Это необычайная редкость. Так что с этого нам и надо брать пример.
— Бог мой! — воскликнул сенатор. — Да вы великий человек! Вам бы заниматься рекламой! Вы бы даже вывих челюсти живо превратили в благо для общества. Ума не приложу, что человек с вашими талантами делает в бюро по гашению премиальных талонов!
— Гасит талоны, — кротко ответил Траут.
— Мистер Траут, — спросил Элиот, — а что случилось с вашей бородой?
— Это было первым, о чем вы меня спросили.
— Скажите еще раз.
— Я голодал и был в растерянности. Мой приятель узнал об этом месте. Тогда я сбрил бороду и обратился в бюро. И вот результат — я получил работу.
— Да, с бородой они бы вас вряд ли взяли.
— Я бы сбрил ее, даже если б мне разрешили ее оставить.
— Почему?
— А вы представьте себе такое богохульство — Христос, штампующий талоны!
* * *— Нет, что за умница этот Траут! — восхитился сенатор.
— Благодарю вас.
— Вот если б вы еще перестали утверждать, что вы социалист. Какой вы социалист! Вы — свободный предприниматель!
— Не по своей воле, поверьте.
Элиот с интересом следил за разговором этих двух занятных стариков. Траут ничуть не оскорбился, хотя Элиот считал, что вполне мог бы, когда сенатор предположил, что из него бы вышел отменный жулик, то есть агент по рекламе. Он явно любовался сенатором как ярким и совершенно гармоничном произведением искусства — не собирался ни спорить с ним, ни склонять его на свою сторону. А сенатор восхищался Траутом, считая его прожженным плутом, который может правдоподобно объяснить все на свете, и не догадывался, что тот в жизни ни разу не соврал.
— А какую политическую платформу вы могли бы сочинить, мистер Траут!
— Благодарю вас.
— У адвокатов мысль работает точно так же. Они изобретают великолепные объяснения для любой несуразицы. Но почему-то у них это никогда не звучит убедительно. У них это звучит как «Увертюра 1812 года», сыгранная на дудке. — Сенатор, сияя, откинулся на спинку скамейки. — Объясните теперь про другие номера, которые Элиот откалывал спьяну там, в Розуотере.
* * *— Суд, — вставил Мак-Аллистер, — несомненно захочет узнать, какие выводы Элиот сделал из своих экспериментов.
— Воздерживаться от спиртного, помнить, кто он такой, и вести себя соответственно, — с готовностью отчеканил сенатор, — и не разыгрывать перед людьми господа бога, а то они обслюнявят тебя с головы до пяток, выжмут все, что смогут, и кинутся нарушать заповеди — ведь так приятно получать потом прощение! — а когда тебя с ними не будет, обольют грязью.
Этого Элиот не мог оставить без внимания.
— Значит, меня обливают грязью?
— О боже, они тебя любят, ненавидят, плачут по тебе, хохочут над тобой и каждый день придумывают про тебя какие-нибудь новые россказни. Мечутся как курицы, когда им отрубят голову, будто ты и вправду был для них господом богом, а в один прекрасный день взял да и смылся.
Элиот почувствовал, как у него сжалось сердце, понял, что никогда больше не сможет вернуться в округ Розуотер.
— Мне кажется, — сказал Траут, — главный вывод состоит в том, что людям всегда нужна всепрощающая любовь, и чем ее больше, тем лучше.
— Да что же здесь нового? — фыркнул сенатор.
— Ново здесь то, что Элиот смог давать такую любовь — и так долго. Бели смог один, то, наверно, смогут и другие. Значит, и наша ненависть к людям, не приносящим пользы, и жестокость, с какой мы к ним относимся ради их же блага, вовсе не обязательно неотъемлемая часть человеческой натуры. На примере Элиота Розуотера миллионы и миллионы людей, может быть, научатся всех любить и всем помогать.
И прежде чем сказать свое последнее слово, Траут внимательно оглядел их всех. Вот что он сказал:
— Ликуйте!
* * *— Фюить-фюять-фюить!
Элиот снова поднял глаза на дерево, соображая, какие же замыслы насчет округа Розуотер были у него, замыслы, которые он умудрился растерять среди веток платана.
— Был бы у него ребенок… — начал сенатор.
— Ну, если бы действительно жаждете внуков, — игриво вставил Мак-Аллистер, — то, по самым последним подсчетам, их у вас пятьдесят семь. Выбирайте любого.
Все, кроме Элиота, залились смехом.
— Что за пятьдесят семь внуков?
— Твое потомство, сынок, — засмеялся сенатор.
— Что такое?
— Плоды твоих похождений.
Элиот почуял, что тут кроется какая-то важная тайна, и рискнул показать, насколько он не в себе.
— Не понимаю.
— Примерно пятьдесят женщин в округе Розуотер утверждают, что ты отец их детей.
— Но это бред!
— Конечно, — ответил сенатор.
Элиот вскочил, весь напрягшись.
— Это невозможно!
— Ты ведешь себя так, будто впервые об этом слышишь. — И сенатор с тревогой взглянул на доктора Брауна.
Элиот прикрыл глаза рукой.
— Прости, но похоже — именно в этом вопросе у меня полный провал памяти.
— Что с тобой, сынок? Тебе нехорошо?
— Нет, нет! — Элиот открыл глаза. — Со мной все в порядке. Просто небольшой пробел. Тут ты можешь мне помочь. С чего все эти женщины решили клепать на меня такое?
— Мы ничего не можем доказать, — сказал Мак-Аллистер, — это Мушари рыскал по всему округу и подкупал людей, чтобы они распускали про вас дурные слухи. А насчет детей началось с Мэри Моди. Через день после отъезда Мушари из города она объявила, что вы отец ее близнецов Фокскрофта и Мелоди. И у женщин это стало какой-то повальной манией.
Килгор Траут понимающе кивнул.
— И вот женщины во всей округе стали утверждать, что вы — отец их детей. По меньшей мере половина из них сама в это поверила. Есть там одна пятнадцатилетняя девица — ее отчим в тюрьме за то, что сделал ей ребенка. Так теперь она уверяет, что отец ребенка — вы.
— Это неправда!
— Конечно, неправда, Элиот, — сказал его отец. — Успокойся ты, ради бога. Мушари не посмеет упомянуть об этом в суде. Эта затея обернулась против него, он сам теперь не может с ней справиться. Настолько очевидный бред, что ни один судья не станет слушать. Мы сделали анализ крови у Фокскрофта и Мелоди. Твоими детьми они быть не могут. Остальных пятьдесят шесть мы и проверять не будем. Ну их к черту!
* * *— Фюить-фюить-фюить!
Элиот снова взглянул на дерево и вдруг вспомнил все, что происходило с ним, пока вокруг было черным-черно, — и драку с шофером автобуса, и смирительную рубашку, и как его лечили электрошоком, и как он пытался покончить с собой, и бесконечную игру в теннис, и бесконечные стратегические совещания по поводу суда.
И вместе с этими прорвавшимися вдруг воспоминаниями всплыло решение, как все уладить быстро, мирно и благородно.
— Слушайте, — сказал он, — можете вы все поклясться, что я нормален?
Все горячо поклялись.
— И я все еще глава Фонда? И по-прежнему вправе распоряжаться деньгами?
Мак-Аллистер заверил его, что, безусловно, вправе.
— Каков сейчас баланс?
— В этом году вы ничего не тратили, если не считать платы за юридические консультации и за ваше содержание здесь. Кроме того, вы послали триста тысяч Гарвардскому университету, а пятьдесят тысяч подарили мистеру Трауту.
— В результате в этом году он потратил больше, чем в прошлом, — уточнил сенатор.
Это была сущая правда. Вся деятельность Элиота в округе Розуотер обошлась дешевле, чем его пребывание в лечебнице.
Мак-Аллистер сообщил Элиоту, что у него на счету примерно три с половиной миллиона долларов, и Элиот попросил ручку и чек. Потом он заполнил чек на имя своего двоюродного брата Фреда Розуотера, вьшисав ему один миллион долларов.
Сенатор и Мак-Аллистер чуть не задохлись от ярости — они объяснили Элиоту, что уже предлагали Фреду отступные, но тот через своего адвоката надменно отказался.
— Они хотят заполучить весь капитал, — сказал сенатор.
— Мне их жаль, — отозвался Элиот, — потому что они получат только этот чек и ни гроша больше.
— Ну, это уж суд рассудит, а как — одному богу известно, как, — предостерег его Мак-Аллистер. — Тут никогда заранее не предугадаешь. Никогда.
