Коростышевская Татьяна - Мать четырех ветров

Покраснела я отчаянно. Мне почему-то стало стыдно и за свои вольности с бароном, и за кокетство неуместное. А еще за то, что в последнюю нашу встречу с Владом я оставила его одного, беспомощного, беззащитного и… ох-хо-хонюшки!.. нагишом. А когда я в своих воспоминаниях дошла до того ме­ста, где я вот этого самого господаря без его ведома на себе женила, смерть мне показалась не слишком строгим наказа­нием.

— Ты… вы… Какими судьбами?

— О, это непростой вопрос, — улыбнулся господарь угол­ком губ; от его кривоватой усмешки веяло холодом. — Доро­ги судьбы извилисты и мне не подвластны. О них скорее мо­жете поведать вы, сударыня.

Ах, значит, «сударыня»! Значит, с ходу меня тут никто прощать не собирается? Не очень-то и хотелось, ёжкин кот! Я вздернула подбородок.

— Не соблаговолите ли уточнить, князь?

А вот так! Чтоб не думал лишнего, чтоб неповадно… чтоб впредь…

А слезы все равно солоно булькают в гортани, и зрение за­туманилось. Ох, беда с девкой, то есть со мной. И хорошо-то мне было как без господаря, тихо, а явился, как гром среди ясного неба, покой мне порушил.

— Макошь, плетельщица судеб, которая с некоторых пор приходится вам родственницей, дергает за ниточки. Уточни­те у нее.

— Всенепременно, — ответила я равнодушно. — Я, пожа­луй, по-другому сформулирую вопрос…

Неужели Влад прав и бабушка принимает постоянное участие в моей судьбе? Сомнительно это. Мы же с ней и ви­димся очень редко, и все как-то урывками. Да и Макошь, она Макошь и есть. Сидит себе где-то далеко на кисельных бере­гах, в молочных реках свою дородную красоту рассматрива­ет. А бабушка — в Мохнатовке — травками да заговорами се­лян пользует. А вдруг… Продолжать эту мысль было непри­ятно, у меня даже голова закружилась от дурного предчувст­вия.

— Что тебе надо, Влад? — устало спросила я и присела на лавку, теперь хоть не нужно было смотреть на него в упор. —

Редкое заклинание, древний артефакт, могучий маг, которо­го я, по твоему замыслу, должна найти и изничтожить?

Он фыркнул и осторожно взял мою руку ледяными паль­цами.

— Мне очень жаль, птица-синица, но уже ничего не имеет значения.

— А у меня экзамен сегодня, — всхлипнула я. — И на баш­ню скоро придется идти, на самую высокую в Кордобе. И, если верить слухам, еще и прыгать с нее принудят. А если я ветер не укрощу, если расшибусь насмерть? Ты хоть сле­зинку по мне уронишь? Или это тоже «не имеет значения»?

— Сегодня никто не поднимется на башню Ветра, никто…

В следующее мгновение господарь рассыпался мириада­ми брызг. На мозаичном полу беседки осталась только лужа, которая очень быстро подсыхала под жарким элорийским солнцем.

Четыре часа пополудни. От духоты не спасал даже ветре­ный поток, пущенный мною по кругу у самого потолка.

— Это не мог быть Дракон! — в тысячный раз повторяла Иравари, с тревогой наблюдающая за моими метаниями. — Ты просто очень хотела его увидеть, тебя разморило от жары.

— Ага. И я для потехи создала простецкого водяного голе­ма!

— Скорее инкуба, — пожала плечами подруга. — Все пото­му, что женская сила в тебе бурлит. Послушалась бы меня тогда в Араде, сейчас была бы спокойна, как слон.

— Ты живых элефантов хоть видела? — сварливо спроси­ла я. — А я видела, три седмицы тому лицедеи приезжали. Так вот…

Эмелина вошла без стука, заставив Иравари замереть в потешной позе и пятиться на цыпочках за пределы видимо­сти. Донья Гутьеррес едва сдерживала возбуждение.

— Всем было велено собраться в общей зале!

— И ты потрудилась подняться по крутой лестнице толь­ко для того, чтоб это мне сообщить? Благодарю!

— Мне было не трудно, — шаловливо ответила ветрени­ца. — Ректор решил поздравить нас с первым серьезным ис­пытанием, и прислуга накрыла обед в комнатах, так что мы премило проводили время в соседнем крыле. Игорь переда­вал тебе…

Я сделала резкий шаг вперед. Эмелина взвизгнула и от­скочила, так что я без помех смогла набросить шифоновое покрывало на зеркало.

— Так что Игорь? — спокойно обернулась я к соседке.

Та нервически вздрогнула и раскрыла веер. Ее пылающие щеки слегка подергивались, как при тике. Я, решив, что осту­дить эдакий пожар жалкими взмахами кружевного опахала дело безнадежное, изменила направление своей потолочной бури. Совсем другое дело! Правда, тик никуда не делся, а даже несколько усилился, а также поплыли черты лица, рас­тянулся рот от уха до уха, пошла волнами шея, складываясь в некое подобие отвратительного жабо под подбородком. «Ёжкин кот! Я же сейчас ее надую!» — спохватилась я и щел­кнула пальцами. Ветер с шепелявым хохотом исчез, видимо новая забава пришлась ему по вкусу. Представляю, сколько ни в чем не повинных прохожих подвергнется на улицах Кордобы подобной экзекуции.

— Так Игорь-то что? — повторила я вопрос. — Рассказы­вал в лицах, как я к нему в опочивальню этой ночью пробира­лась?

Эмелина без сил рухнула на кровать.

— Может, еще подвязку какую демонстрировал? Мою, я уверена, что мою. И также уверена, что если я сейчас свой ящик с нижним бельем выверну, то одной точно недосчита­юсь!

— Лутеция, мне непонятна твоя агрессивность. Игорь до­стойный молодой человек, и, я уверена, даже если между вами и произошли те невообразимые вещи, о которых ты мне только что поведала, нас бы он в них посвящать не стал.

И тут мне стало стыдно. В который раз за день, между про­чим.

— Извини, — покаянно произнесла я, присаживаясь ря­дышком с соседкой и протягивая ей кружевной носовичок. — Я последнее время сама не своя.

— Заметно, — надула губки Эмелина, но платок приня­ла. — Кстати, раз у нас спокойный диалог завязался, может, поделишься подробностями? Уж не ты ли виновница ужас­ного кровоподтека, украшающего скулу нашего коллеги?

Я растерянно пожала плечами. Кто кого разукрасил? Ка­кого коллеги? Игоря? Так не я, точно. Мы когда прощались, он жив-здоров был. Разве что синяк от уха перетек, но это было бы чудо, магии недоступное. Да и поделом ему, ведьме романской, за те обидные слова, которые мне ветер донес.

— Ну, раз ты предпочитаешь отмалчиваться, — разочаро­ванно хмыкнула соседка, — предлагаю отправиться к месту общего сбора.

И тут нас тряхнуло. Пол заходил ходуном, жалобно тре­нькнули оконные стекла.

— Я здесь побуду, — сообщила я из-под стола, когда толч­ки, коих я насчитала не меньше дюжины, утихли. — У меня, предположим… неодолимый приступ мигрени.

— И у меня! — Растрепанная головка доньи Гутьеррес по­казалась на мгновение и скрылась под моей кроватью.

Мы немного помолчали, оставаясь каждая в своем укры­тии.

— Говорят, что, когда сильные трясения земли происхо­дят, — решила поделиться я знаниями, — нужно не в помеще­ниях отсиживаться, а на открытое место выбираться. Потому как тяжелые каменные строения при разрушении и прида­вить могут.

— А у нас первым делом якоря поднимают, — поддержала разговор Эмелина. — Большой прилив, который сразу за тря­ской идет, — штука для кораблей опасная.

Моя соседка была родом из Гесперии, славной как своими судами, так и свирепыми абордажными командами, эти са­мые суда пользующими.

— А ты кем собираешься стать, когда университет закон­чишь? — Я легла на живот и положила подбородок на сло­женные руки. Теперь для того, чтобы вытащить меня из-под стола, понадобилась бы конная тяга. — Мне вот сегодня в го­лову пришло, что я о будущем даже не задумывалась.

— У меня все просто, — ответила Эмелина. — Семейное дело продолжу, батюшка ждет не дождется, когда к нему в команду настоящая мэтресса пожалует. Он так возрадовал­ся, когда у меня дар открылся, что никаких денег на обучение не пожалел.

— Для тебя это завидная доля — всю жизнь для кого-то па­руса надувать?

— Вам, сухопутным, не понять, — кажется, обиделась со­седка. — Море — это больше чем жизнь, больше чем судьба…

В коридоре что-то грохнуло, кажется, свалилась потолоч­ная балка. Я подбежала к двери и изо всех сил ее толкнула. Ёжкин кот!

— Есть кто живой?

Голос доносился из окна, и уже через мгновение в нашу комнату ввалился потрепанный Игорь.

Восемь. Вечер все того же бесконечного дня. Колокол на башне Ветра ничего такого не отбивал, а примерное время я уточнила у молоденького стражника, который с рвением пер­вогодка проверял мои отпускные документы. Выбираться на­ружу официальным путем, а не таясь и путаясь в лабиринте сточных труб, было непривычно. Зиг не подвел — разрешение на прогулку за пределами Квадрилиума ждало меня в канце­лярии. Со всеми полагающимися подписями и даже сургуч­ной печатью, на коей символически изображались все четыре факультета, сиречь стихии. Огненная саламандра, припадаю­щая к земле на фоне перевернутого треугольника, держала в лапе кубок, олицетворяющий воду, а жирный эллипс, в кото­рый заключалась картинка, был ветром. Ну, или вроде этого.