Юлиу Эдлис - Прощальные гастроли
Гаранина. Земцовыми себя окружил, прихлебателями…
Донцова. Ему для себя ничего не нужно! Разве он это — для себя?! Уж кто-кто, а он такой бессребреник… Один костюм который год носит, на локтях, на коленях залоснился — стыдно на поклоны выходить. Зарплату не получит, пока не напомнишь… Нельзя работать с человеком, если не веришь ему, если не готов с ним в огонь и воду!
Рудакова. Где уж нам, одна ты — будь готов, всегда готов.
Щипалина. Я не верю, я не верю!..
Гаранина. Тем не менее, Женя.
Рудакова. Ну уж вы-то, Нина Владимировна, за себя можете быть спокойны — как тянул вас за собой всю жизнь, так и дальше будет тянуть. Это мы с Женей…
Гаранина. Боюсь, я у него одну только роль и играю — той самой ночной совести. А наутро…
Долгое молчание.
Рудакова. Та-ак… Хорошо, садом-огородом вовремя обзавелась, хоть что-то на плаву держит…
Щипалина. Не поверю, что мы с Верой ему стали в обузу! Нет, не смеет он с нами так!
Рудакова. Размечталась… Песок сыплется — она в Москву захотела! Да теперь тебе одно амплуа осталось — пугалом у меня на участке. Бессрочно, уж я-то тебя на пенсию не спишу. (Донцовой). Москва — твоя инициатива? Так ведь опять небось перемена репертуара, полная неизвестность. Тебе моего с Женькой примера мало? Это в нашей глубинке ты молодух до сих пор играешь, а столицу вокруг пальца не обведешь, там все твои тридцать восемь как на рентгене будут.
Донцова. Если вы надеетесь, что я унижусь и отвечу… (Вышла в коридор, встала у окна.)
В купе опять наступило молчание.
Щипалина. И — все?!.. Все?!..
Рудакова. Что все-то?
Щипалина. Жизнь!
Рудакова. Хватилась…
Проводник (выглянула из своего купе; Донцовой). Если чаю надумали, так титан я еще не раскочегарила.
Донцова. Нет, я так. Душно там. Вы бы кондиционер включили.
Проводник. А его включай, не включай… А если в туалет, так скоро Орел, я его запру.
Донцова. Спасибо. (Ушла в туалет.)
Рудакова (взяла гитару, напевает). «Я ехала домой, я думала о вас, душа была полна…» Да уж такое на душе… Как снег на голову!
Щипалина. Я не верю, не верю ей! Никому не верю!
Рудакова. Двое нас теперь осталось, Женечка, две сиротинушки… Так что — «ребята, давайте жить дружно». Только вот от кошек твоих прямо с души воротит. Может быть, Нина, что-нибудь задушевное спеть на прощание?
Гаранина (помолчала). Повода нет.
Рудакова. И напрасно, без тебя он и вправду пропадет. (Удивилась.) Надо же! Бросил нас, как стоптанные штиблеты, а у меня душа не на месте — как ему без нас там будет, боязно за него… Я вот всю дорогу думала — жизнь мне сломал, а теперь получается, по второму разу ломает?.. А я не жалею, вот! Артистку из меня так и не сделал, зарплату не прибавлял, а все равно — ни на сколечко. Все про него знаю, все вижу, не слепая, а — спасибо ему, вот провалиться мне на этом самом месте!
Щипалина (разрыдалась, обняла ее). Единственная ты моя!..
Рудакова. Только давай без соплей, терпеть не могу. Не хватало еще, чтоб «мадам» твои слезы увидела. (О бутылке.) Может, откупорить все же?.. Самое время — горе веревочкой.
Возвращается Донцова.
Донцова (входя в купе). Извините, я только руки вытру.
Щипалина (вскочила с места, сквозь слезы). Я не могу, не могу!..
Рудакова (ей.) Пойдем холодной водичкой умоемся… Как что, так глаза у тебя сразу на мокром месте! (Выходя с ней; Донцовой.) Отзовутся еще кошке мышкины слезки… (Ушли.)
Долгая пауза.
Донцова. Только не надо считать меня дрянью, Нина Владимировна, А если я дрянь, так потому что люблю его.
Гаранина. Я тебя не виню. я просто тебя не понимаю. Успех, удача, победа, честолюбие — а что дальше? Когда все у него будет? Дальше-то что?! Не понимаю. Страшно за него, жалко, стыдно, но понять — нет не в силах.
Донцова. А меня жизнь долго учила — жизнь, Нина Владимировна! — что в ней ничего такого, чего нельзя было бы употребить на пользу, прибрать к рукам, не моя вина. Научила, спасибо. Только в одно поверьте, я ведь сейчас с вами как на духу, — я не для себя это, в Москву. За себя мне как раз и страшновато — как я там, не затеряюсь ли, не стану вот, как Вера или Женя, — бывшей?.. Это ему, Леве, нельзя больше в нашем захолустье, тесно ему, скучно. Телевизор убил все. Ему надо вырваться на волю, всей грудью надышаться, опять поверить в себя. И если не сейчас — когда же? Последний шанс.
Гаранина. Его одно может спасти…
Донцова (перебила ее). Только не надо его спасать, он сам за себя постоит!
Гаранина. Одно — все начать сначала. Если хватит сил и если не забыл еще, как это бывает, — сначала, с нуля. Как тогда, до войны — набрать учеников, молодых, жадных, доверчивых, работать ночи напролет, не ждать ни похвал, ни поблажек. И никому не позволять гладить себя по головке! Одно это.
Донцова. В его-то годы!..
Гаранина. Решился бы только.
Донцова. Похоже, это вы за него хотите все решить. Только я не отдам его вам, Нина Владимировна, не рассчитывайте. Он получит все, что заслужил, ни каплей меньше!
Гаранина. Так мало?.. А говорила — любишь…
Донцова. Как умею.
Гаранина. Театр — это вера, ты веришь — тебе верят.
Донцова (неожиданно). Вы еще по дороге в Москву начали о том собрании… Я имею право знать. Мне нужно. Что тогда с ним сделали?
Гаранина. Что?.. (Долго молчит.) Ничего. Руки не выкручивали, на дыбу не вздергивали… Вернулся с фронта, взяли опять в институт, дали курс, и он решил восстановить тот наш спектакль, пусть и с другими, а все, как тогда. Он это в память о тех, кто не вернулся, хотел. И за три года сделал, показал. А — сорок восьмой уже, мы и не заметили, как все переменилось вокруг, самый воздух стал другим… Что тут поднялось! И в статьях, и на обсуждениях — тогда не стеснялись, хоть и лежащего, а — ногами, побольнее, не то и тебя самого как бы в космополиты не зачислили… И Лева… (Оборвала себя.) Нет, неохота даже вспоминать.
Донцова. Что — Лева?..
Гаранина. Четыре года — в пехоте, от первого дня до последнего! А тут — покаялся, повинился, бил себя в грудь… Может, потому, что ребят наших — тех, довоенных — с ним рядом не было, один — против всей этой распоясавшейся своры… Я не виню его, у страха глаза велики, нам всем тогда казалось, что это — навеки, ничего уже не переменится. А ждать-то оставалось каких-нибудь пять лет, да кто же мог знать?! Леву — из института долой, из Москвы долой… И в провинцию его, в самую что ни на есть, подальше с глаз. Ну и я с ним, вот с тех пор и скитаемся. (Помолчала.) Все. Только тебе этого, слава Богу, не понять.
Донцова. Такая глупая?
Гаранина. Непуганая. И не дай тебе Бог узнать, что это такое — страх.
Донцова (после молчания). Почему вы не поженились с ним?
Гаранина (резко.) А уж это, детка, не твоего ума дело.
Донцова. Он вас любил. Он мне сам говорил.
Гаранина. Глупости!
Донцова. Все в театре знают. Почему?..
Гаранина. А если все знают, то и нечего… (Помолчала.) Никто не вернулся, только я и он. На всем белом свете — я и он. В какой загс с этим пойдешь?! Нам казалось, что, поженись мы, это будет… это будет почти изменой тем, кто не вернулся… Нет, это я теперь так понимаю, а тогда… Не знаю. Да и нельзя про это словами. Нас было двое, и — ни изменить друг другу, ни бросить, ни солгать, а поженись мы — кто знает…
Донцова. Он никого, кроме вас, не любил, никогда.
Гаранина. Кабы не любил, зачем бы ему — ты?…
Донцова. Любит, я знаю. И Веру любил, и Женю, и меня вот теперь… Но вас — не так. И я его ни к Жене, ни к Вере не ревновала никогда, нисколько. А вот к вам…
Гаранина. Не городи чепухи.
Донцова. Чепуха. И все же.
Гаранина. Он раньше меня на фронт уезжал, меня в разведшколу направили, только осенью забросили в тыл… А он сразу — в июле. Пришел прощаться… (С трудом.) Пришел прощаться, папа с мамой взяли и ушли, на всю ночь… оставили нас одних. Раньше приду после двенадцати — крик, слезы, упреки, а тут сами ушли до утра. Затемнение, Москва темная, пустая, мы сидим в комнате, не видим друг друга, я ему сказала — я сама этого хочу, сама, я не отпущу тебя так, а он только руки мне целует, одни руки… И все! Все. А вернулся…
