Служили два товарища - Дунский Юлий Теодорович

— В штаб, за киноаппаратом…

Полутёмные сени были пронизаны пыльными лучиками солнца. Андрей прислушался, через щель поглядел на улицу и рывком распахнул дверь. Они побежали: Карякин, подпрыгивая, как заяц, к тачанкам, а Некрасов к штабу.

В штабе за столом сидел длинноволосый, под батьку Махно, писарь, а на лавке у стены ещё двое каких-то.

Влетев в комнату, Андрей сразу увидел прямо тут, на столе, свою камеру. Он схватил её, направил объектив на махновцев.

— Ложись, гады!.. Ваша смерть пришла! — заорал он, срывая голос, и для убедительности крутанул ручку. Писарь в испуге откачнулся. А Некрасов вскочил на стол и нырнул в открытое окошко.

Карякин уже стоял на передке тачанки и рвал вожжи, выворачивая коней к воротам. Со всех сторон — от пушки, с улицы — сбегались махновцы. Некоторые стреляли на бегу.

Андрей плюхнулся в тачанку, кинул на сено камеру и взялся за рукоятки «максима». Пулемёт закашлял, захаркал свинцом.

Вороные вынесли тачанку на улицу. Они мчались мимо белых хаток, мимо акаций; пулемёт строчил не переставая.

Пешие махновцы отстали. Но зато вдогон летели две тачанки и полдюжины конников.

Карякин так и не сел на козлы: стоял, широко расставив кривые ножки, вертел над головой вожжами и дико, по-цыгански, гикал на вороных. Они неслись прямиком через степь. Тачанка стонала, ахала, прыгала то вверх, то вниз, будто лодка в шторм. В ушах свистело: то ли ветер, то ли пули махновцев — ничего уже нельзя было понять.

Но когда двое из догонявших вылетели из сёдел, когда, нестерпимо закричав, упала на коленки лошадь в махновской упряжке, — тогда погоня поостыла. Преследователи, один за одним, остановились, постреляли ещё от горькой досады вдогонку Некрасову и повернули назад к хутору.

А вороные, не сбавляя ходу, уносились дальше в степь, выручали из беды Карякина и Андрея.

На кургане посреди степи сидел орёл в мохнатых, как у Робинзона Крузо, порточках. Он едва повернул голову, когда мимо кургана проскрипела тачанка. Вороные шли теперь трусцой, роняя ошмётки пены на тёмный помороженный ковыль.

Андрей с вниманием рассматривал орла, а Карякин, потряхивая вожжами, радостно болтал:

— Я тебя сперва не полюбил, это действительно. Но сейчас прямо говорю: ты мужик геройский. Пролетарского поведения!.. Так что мы теперь друзья — не разлей водой. А за мою первоначальную грубость могу даже прощения попросить… Во я какой человек!

Некрасов слушал, улыбался и жевал ковылинку. Карякину между тем пришла в голову новая мысль:

— Эх, шамать охота… Я бы сейчас картошечкой обрадовался, У нас в Туле знаешь какая картофель!

Белая, рассыкчистая. Растопчешь её ложечкой, постным маслицем окропишь… Очень вкусно!.. Ты про что думаешь, когда кушать хочется?

— Про мясо, — сказал Андрей застенчиво.

— А я про совсем другое. Я подумаю, какая впереди обещается интересная жизнь, — и сразу мне полегче.

Лошади, оставленные без присмотра, перешли на шаг. А Карякин говорил:

— Через десять лет голодных людей вообще не будет. Ну разве кого с пережору на диету посадят… А не станет голодных — так и злобы не будет, воровства, безобразия всякого. Тюрьмы эти мы позакрываем… Нет, одну всё же оставим — для мировой контры… А прочие все на слом. Кого в них сажать?

— Найдётся кого, — сказал Андрей.

— Не веришь, значит? Сомневаешься?

— Накормить мы, конечно, накормим. А вот мозги переделать — на это десять лет мало. Может, и двадцати не хватит.

— Безрадостный ты человек! — сказал Карякин в раздражении. — И очень вредный. В каждый чугунок тебе плюнуть надо… — Он отвернулся от Андрея и отвёл душу, стегнув вожжами по вороным. — Н-но, махновское отродье!..

Верстах в двадцати от Сиваша стоял лагерем латышский стрелковый полк. В рощице между деревьями белели ребристые палатки. К ним и держали путь Карякин и Некрасов. Андрей рассеянно напевал:

— Ну что ты нищего за нос тянешь? — не выдержал Карякин. — И ноет, и ноет… Будто других песен нету!..

Андрей Пожал плечами, но петь перестал.

— Интересно, какая тут стоит часть? — подумал он вслух.

— Это нам без разницы. Тут кругом свои, — буркнул Карякин. Он потянул носом и несколько оживился. — Слышь? Кашу варят. Вовремя едем…

…В самой маленькой палатке жил комиссар полка. Комиссаром была молодая женщина с красивым строгим лицом. Она сидела на узенькой девичьей койке и заряжала маузер.

В палатке была монастырская чистота. На столбе висели ещё два пистолета — браунинг и парабеллум, а пониже — фотография какого-то брюнета в пенсне.

Из-за полога палатки кто-то сказал с сильным латышским акцентом:

— Товарищ комиссар, можно войти?

— Входите, товарищ Ян. У меня ни от кого нет секретов, — ответила женщина.

Вошёл боец в потёртой кожаной куртке и доложил:

— Товарищ комиссар, задержали двух подозрительных.

Хозяйка палатки встала, откинула со лба чёрные прямые волосы и вложила маузер в деревянную кобуру.

— Подозрительных? Сейчас разберёмся.

Вдвоём они вышли из палатки.

Подозрительные — Андрей и Карякин — стояли посреди лужайки под охраной двух хмурых латышей. Третий латыш, такой же хмурый, с винтовкой между колен, сидел в их тачанке.

— Кто вы такие? — звонко спросила женщина-комиссар.

— Да мы три раза объясняли. Наизнанку вывернулись! — ответил Карякин с раздражением. — Бойцы шестьдесят первой дивизии, делали воздушную разведку.

— На тачанке? — спросила женщина и проницательно поглядела на Андрея и Карякина.

— Разбился наш аэроплан… А потом его махновцы, паразиты, сожгли…

— Подождите. Не надо говорить так много.

Женщина наклонилась и поглядела на камеру, лежавшую у ног Андрея.

— «Пате», «Сосьетэ аксионэр, Франс», — прочитала она вслух с хорошим гимназическим произношением. — Аппарат у вас французский… Так. Где ваши документы?

— Видите ли, документов мы с собой не брали, — вежливо сказал Андрей. — И это естественно, ведь мы летели над территорией белых. Если бы нас…

— Не надо говорить так много, — повторила женщина, на этот раз более жёстко, и повернулась к латышу на козлах: — Товарищ Арвид, обыщите тачанку.

Покусывая губы, она прошлась взад-вперёд перед арестованными. И вдруг остановилась прямо против Некрасова.

— Я узнала вас! — выкрикнула она, целясь глазами в Андрея. — Вы пытали меня в контрразведке! Вы белый офицер!

Карякин так и ахнул от изумления. Но ещё больше удивился сам Андрей.

— Вы что-то путаете, — сказал он как мог спокойно.

— Молчать!.. Поглядите на свои руки — они в крови!

Карякин в растерянности переводил глаза с Андрея на женщину-комиссара. А её голос поднимался всё выше и выше и, наверное, перешёл бы даже в визг. Но тут её перебил товарищ Арвид.

— Вот какое, — сказал он, доставая из-под сиденья тачанки узелок с одеждой. Латыш неторопливо развязал его и бросил на землю две пары сапог, галифе и два френча с золотыми погонами.

Андрей сразу вспомнил разговор про френчички и сапожки шевро и мысленно проклял свою несчастливую судьбу.

— Всё понятно, — сказала женщина брезгливо и устало. — Расстрелять.

— Опять расстрелять? — заорал в злобе Карякин. — Это сколько ж можно?.. Браточки, да не слушайте вы эту ведьму! Мы есть красные герои… Ведите нас в штаб, к какому ни на есть мужику!..

— Слушайте, вы! — сказал Андрей безнадёжно. — Киноаппарат хоть перешлите в дивизию.

Но женщина-комиссар не слушала их; её мысль работала как-то сама по себе, отгородившись от постороннего шума.

— Мы не будем вас пытать. Нам не нужны сведения, добытые под пыткой… Вас просто расстреляют.

— И на том спасибо, — пробормотал Андрей. Молчаливый латыш толкнул его в спину. Клацнули затворы винтовок, и Карякина с Андреем повели под конвоем в степь, подальше от палаток.