Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена
Я не знаю, отдают ли клиентки себе отчет в истинном положении приманок? Если те и смеются иногда днем, то по ночам всегда плачут.
Приманка безобразна, она раба; и она страдает оттого, что она раба и безобразна. Впрочем, ее хорошо одевают, она запанибрата со знаменитостями и со светскими людьми, она ездит в экипажах, ест в модных ресторанах, проводит вечера в театрах. Она на «ты» с красавицами, и простаки могут подумать, что она действительно принадлежит к обществу, появляющемуся на скачках и премьерах.
Днем она в вихре удовольствий. Ночи она проводит в неистовой злобе и слезах. Она сбрасывает с себя туалет, принадлежащий агентству, и остается одна в своей мансарде, перед осколком зеркала, который говорит ей правду. Бедняжка видит свое безобразие во всей наготе и чувствует, что никто ее не полюбит. Она служит для того, чтобы подстегивать желания, но никогда не изведает поцелуев.
VIЯ хотел всего-навсего рассказать о создании агентства и увековечить имя Дюрандо для потомства. Такие люди должны иметь свое место в истории.
Когда-нибудь, возможно, я напишу «Признания Приманки». Я знаком с одной из этих несчастных, она потрясла меня рассказом о своих страданиях. Ее клиентками были женщины, известные всему Парижу, в отношении к ней они показали себя чудовищно жестокими. Пожалуйста, сударыни, не рвите кружев, которые вас украшают, — будьте мягкосердечны с уродками, ведь если бы не они, вас не считали бы красавицами!
Моя приманка обладала пламенной душой, я подозреваю, что она зачитывалась Вальтером Скоттом. Нельзя придумать ничего печальнее влюбленного горбуна и уродки, предающейся отчаянию из-за крушения своих иллюзий. Несчастная девушка влюблялась во всех мужчин, которых ее уродство привлекало к ее клиенткам. Представьте себе, что чучело, служащее приманкой, влюбляется в жаворонков, которых оно подманивает под выстрел охотника!
Она пережила множество драм. Она чудовищно завидовала женщинам, оплачивавшим ее, как они платят за банку помады или за пару ботинок. Она была вещью, взятой напрокат, на столько-то часов, а у этой вещи оказались свои чувства! Можете вы себе представить, какую горечь она испытывала, улыбаясь той, которая крала у нее ее долю любви? А каковы эти красотки, которым доставляло особую радость ласкать ее, как подругу, на людях и третировать, как служанку, с глазу на глаз; они с легкостью разбили бы по своему капризу ее душу, как они разбивают безделушки, стоящие у них на этажерках.
Но какое дело прогрессу до страдающей души! Человечество идет вперед. Дюрандо будет прославлен в веках, потому что он ввел в обращение товар, не имевший ранее спроса, и придумал деталь туалета, которая способствует любви.
Перевод Т. Ивановой
СНЕГ
К вечеру с горизонта надвигается розовато-серое облако и медленно заволакивает небо. Короткие холодные дуновения проносятся в воздухе. Потом глубокая тишина объемлет засыпающий Париж, все замирает в ледяном покое. Темный город дремлет, в холодной безмятежности пространства медленно падает снег. И небо бесшумно покрывает огромный уснувший город девственно чистым ковром.
Проснувшись, Париж увидел, что за ночь новый год облачил его в белый наряд. Город казался юным и непорочным. Не было ни сточных канавок, ни тротуаров, ни грязных мостовых. Улицы стали точно широкие ленты из белого атласа, площади побелели, будто лужайки, усеянные маргаритками. Зимние маргаритки расцвели и на темных крышах. Легкая кружевная отделка украсила каждый выступ, оконные наличники, решетки, ветки деревьев.
Казалось, громада города, словно маленькая девочка, сияя юной прелестью едва родившегося нового года, сбросила свои лохмотья, смыла с себя грязь и пыль и накинула воздушное платьице. Ее нежное дыхание чисто и свежо, с детским кокетством показывает она всем свой непорочный убор.
Она готовила людям сюрприз; чтобы их порадовать, она счистила с себя грязь и при их пробуждении улыбается им во всем блеске своей девственной красоты. Она словно говорит им: «Пока вы спали, я принарядилась. Мне хотелось пожелать вам счастливого нового года, исполненного светлых надежд».
И вот со вчерашнего дня город снова весь белый и целомудренно чистый. Когда раскрываются зимним утром ставни, какое уныние наводит потемневшая от сырости и холода улица. Воздух источает желтоватый туман, уныло ползущий вдоль стен.
Но если за ночь снег бесшумно покрыл землю густым ковром, люди невольно вскрикивают от изумления и радости. Все, что есть неказистого в зиме, исчезло; каждый дом напоминает прекрасную даму в мехах; крыши четко вырисовываются на ясном бледном небе; то пора расцвета зимы.
Со вчерашнего дня Париж испытывает ту радость, которую приносит снег и малым и большим детям, все безрассудно веселы — оттого что земля побелела.
В Париже есть места, где глазу открывается изумительный простор. Мы уже пригляделись и потому равнодушны к ним. Но праздношатающимся, тем, кто бредет куда глаза глядят, ищет чарующих впечатлений, тем хорошо известны эти места. Я, например, просто влюблен в Сену в той части, что начинается у Собора и тянется до Шарантонского моста; вот где невиданные, неоглядные дали.
В снегопад этот пейзаж раскидывается еще шире. Темная, зловещая Сена течет меж двух ослепительно-белых лент; тянутся молчаливые и пустынные набережные; жемчужно-серое небо, спокойное и тусклое, необъятно. И в этой мутной, ворчащей воде, в этой белизне, во всем этом спокойствии есть какая-то мучительная грусть, горькая, печальная сладость.
Утром вниз по реке спускалась лодка. Снег засыпал ее, и в сумрачной воде она выделялась белым пятном, как будто кусок берега плыл по теченью.
Какой писатель возьмется изобразить пейзажи Парижа? Ему пришлось бы рисовать город в каждое время года по-новому — черным в дождь и белым под снегом, светлым и ярким в первых лучах майского солнца, раскаленным и обессиленным в августовский зной.
Я прошел через Люксембургский сад и не мог распознать ни деревьев, ни цветников. Ах, где ты, листва, отливающая золотом в желтых и алых лучах заходящего солнца! Мне показалось, что я попал на кладбище. Каждая цветочная грядка похожа на гигантский надгробный камень; каждый куст чернеет, как крест.
Косые ряды каштанов словно огромные люстры из цельного стекла. Работа чудесная; каждая веточка в тончайших хрустальных украшениях; на темной коре изящная вышивка. Просто страшно дотронуться до этого легкого стекла, — как бы не разбить.
На главной аллее рабочие, очевидно, разгребали снег, она вся изборождена широкими шрамами, как будто здесь вырыты братские могилы. Снег, наваленный по краям этих зияющих рвов, придает им зловещий вид; рядом с белизной снега они кажутся еще чернее, они словно готовы поглотить жалкие гробы бедняков.
Лишь на деревьях — огромных стеклянных люстрах — остался нетронутым их тонкий узор. А там, на площадке, зябнут под белым покровом статуи и смотрят поверх перил на девственные, незапятнанные лужайки.
Существуют, однако, и такие парижане, которые недолюбливают снег, я имею в виду сереньких юрких воробышков, невероятно суетливый и нахальный народ.
Им нипочем и дождь и пыль, они умеют скакать по грязи, не пачкая лапок. Но бедняжки подымают отчаянный крик, когда в поисках хлебной крошки им приходится прыгать по снегу. Куда девалось их шумливое озорство, — у них жалкий вид, они сердятся, просят есть, не находят больше хороших местечек, где они всегда могли обильно позавтракать, и, коченея от холода и голода, в испуге стремительно улетают.
Расспросите обитателей мансард. Вам расскажут, что сегодня утром воробьи подлетали к окнам и стучали клювами в стекло. Они просились внутрь, чтобы согреться и поесть. Эти маленькие создания отважны и доверчивы, они знакомы с людьми и знают, что мы не причиним им зла. Они кормятся на улице у наших ног, почему же не могут они покормиться со стола в нашем жилище?
Тот, кто впустил их, замечал, какие они ласковые, совсем как ручные. Они садились на краешек буфета или комода и, радуясь теплу, взъерошив перышки, с удовольствием клевали рассыпанные перед ними хлебные крошки. Но лишь только снег порозовел под солнцем, они вспорхнули и улетели прочь, весело щебеча в знак благодарности.
На перекрестке у Обсерватории я увидел дрожавших от холода, но восхищенных детей. Их было трое — два мальчика лет по двенадцати в неаполитанском наряде и восьмилетняя девочка, опаленная солнцем Неаполя. Они положили на кучу снега свои инструменты — две арфы и скрипку.
Мальчики играли в снежки и взвизгивали от удовольствия. Девочка, присев на корточки, с восторгом погружала в снег свои посиневшие ручонки, на ее смуглом лице было написано восхищение. Ее волосы были прикрыты пестрым лоскутом, она зажала между коленями свою красную шерстяную юбку, и видно было, как дрожат от холода худенькие голые ножки. Она вся закоченела, но улыбка не сходила с ее свежих розовых губок.
