Эдуардо Де Филиппо - Неаполь – город миллионеров
ДОКТОР (за сценой). Сейчас. (Входит.) Что такое?
ДЖЕННАРО. Этот синьор живет тут рядом с нами. Он говорит, что у него есть лекарство, которое вы спрашивали. Посмотрите, оно ли.
ДОКТОР (к Риккардо). Покажите. (Осматривая коробочку.) Оно самое. Именно оно.
РИККАРДО. Оно у меня случайно осталось. Шесть месяцев назад у меня заболела дочка такой же болезнью.
ДОКТОР. Нам просто повезло. Давайте лекарство.
РИККАРДО (отказываясь передать коробочку). Нет, я хотел бы передать его синьоре Амалии.
ДЖЕННАРО (нерешительно переглянувшись с доктором). Амалия! Иди-ка на минутку сюда. Бухгалтер желает видеть тебя.
Амалия входит, за ней — Поп, который останавливается и вопросительно смотрит на собравшихся. Пауза.
РИККАРДО (Амалии, бесстрастно, без тени злорадства или мести в голосе). Донна Амалия, лекарство, которое доктор прописал вашей дочке, у меня есть. (Показывает.) Вот оно.
АМАЛИЯ (поражена, но не сдается). Сколько хотите?
РИККАРДО (сочувственно, без злобы). Что вы мне желаете возвратить?
Амалия выжидающе смотрит на него.
Все, что у меня было, теперь принадлежит вам. Вы все у меня отняли… недвижимость, вещи моей жены, белье… семейные ценности…
Амалия опускает голову.
За тысячи лир я вымаливал у вас немного риса для моих детей… Теперь речь идет о вашей дочери…
АМАЛИЯ (как бы призывая его к гуманности, почти тоном упрека). Но это же лекарство…
Дженнаро медленно идет в глубь сиены и поворачивается к ним спиной, словно стараясь спрятаться от них. Доктор следит за диалогом, переводя взгляд то на Амалию, то на Риккардо. Поп безучастен: он ищет что-то в карманах жилета и брюк, стараясь показать, что чем-то занят.
РИККАРДО. Согласен. И вы правильно говорите, без лекарства иногда умирают. А без еды, по — вашему, донна Амалия, живут?
Амалия неподвижна, не осмеливается что-либо сказать.
Если бы я не снял с себя последнюю рубашку, мои дети разве не умерли бы с голоду? Как видите, рано или поздно каждому приходится стучаться в дверь к соседу. Да, я знаю, в этот момент вы дадите мне все, что я пожелаю… Донна Амалия, если бы я хотел потешиться и посмотреть, как вы бегаете по всему Неаполю, как это делал я, чтобы найти немного манной крупы, когда у меня заболел малыш…
Амалия вздрагивает.
Если бы я вам сказал: «Побегайте, донна Амалия, походите-ка из подъезда в подъезд, из дома в дом…» Но я этого не сделаю! Мне хотелось только заставить вас понять, что бывают случаи, когда мы должны протянуть друг другу руку… (Подавая коробочку доктору.) Вот вам, доктор. И будем надеяться, что донна Амалия поняла. Желаю девочке выздоровления. Доброй ночи. (Уходит.)
Амалия сразу же решительным жестом заставляет доктора пойти в комнату, где лежит больная.
Поп (слегка почесывая затылок). Вот это да!
ДЖЕННАРО (явно растроган, так что не может удержаться. Пытается говорить о другом). А ты? Ты не занимался спекуляцией? Сколько миллионов у тебя?
ПОП. Ого… Э — э… Откуда у меня миллионы! (Вспоминая только что разыгравшуюся сцену и словно доказывая самому себе свою добропорядочность.) Я, когда съем помидор с хлебом, чувствую себя королем! Да, я кое-что пытался сделать, кое — какое дельце, но пришлось отказаться… (С чувством неверия в себя и в свое счастье.) Однажды я и Паскуалино — маляр купили пятьдесят кило сушеного инжира. Говорим: «Подождем немного: когда цены поднимутся, продадим его…» Дон Дженнаро, дорогой мой, он у нас весь зачервивел. Промыли его, выставили просохнуть — половину съели мыши, а остальное сгнило. Конечно, можно было бы найти дело… Но к чему мне это? В особенности сейчас. Жена моя погибла от бомбежки… Дон Дженнаро, это было страшно… (Вспоминая ужасную сцену.) Были мы в убежище, стояли, вот как сейчас мы с вами. На улице бомбы падали, а мы ссорились. «Да замолчи ты, говорю, люди слышат!» А она… (подчеркивая неудержимое красноречие жены) тра — та — та… тра — та — та. Вдруг в тот самый момент падает стена с той стороны, где стояла она… Один миг, дон Дженнаро. Жена только успела сказать: «Вот выйду отсюда, поговорим!» Но, к счастью, умерла сразу, даже ничуть не мучилась. Хорошая смерть,
АССУНТА. Доброй ночи.
Тетка и племянница молча уходят. Поп усаживается в переулке за дверью. Дженнаро стоит, устремив осуждающий взгляд на жену. Амалия чувствует этот взгляд: она раздосадована. Наконец, не выдержав, сама нарушает тишину, почти злобно.
АМАЛИЯ. Что ты так смотришь? Я делала то, что и другие. Я защищалась, ловчила… Ну почему ты на меня уставился и ничего не говоришь? С самого утра ты смотришь на меня и молчишь. В чем ты меня обвиняешь? Что тебе наговорили?
ДЖЕННАРО (который любой ценой желал бы избежать объяснения). Почему я молчу? Ты хочешь, чтобы я говорил? Я скажу. (Попу.) Поп, будь добр, иди, завтра утром увидимся.
ПОП (встает и ставит стул на место). Доброй ночи. (Идет.)
ДЖЕННАРО. Не забудь о моем поручении.
ПОП (из переулка). Ладно. (Уходит.)
ДЖЕННАРО (закрывает застекленную дверь и медленно подходит к жене. Не знает, с чего начать; смотрит па дверь в комнату больной девочки, наконец решается). Амалия, не знаю почему, но этот ребенок, что лежит там, заставляет меня думать о всей нашей стране. Я вернулся, ожидая найти свою семью или уничтоженной, или спасшейся, живущей честно. Почему я так думал?.. Потому что я возвращался с войны… А тут, оказывается, никто не хочет слышать о ней. Когда я вернулся с прошлой войны, все меня зазывали: один туда, другой сюда. Чтобы узнать, чтобы послушать о боевых эпизодах, о героических подвигах… До того ведь доходило, что, когда мне нечего стало говорить, помню, чтобы отвязаться, я выдумывал, рассказывал о случаях, которых не было или же были, но с другими солдатами… Потому что собиралась толпа, народ хотел слушать… ребятишки… (Вспоминая энтузиазм слушателей тех времен.) «Солдат! Расскажи нам! Дайте ему выпить! Итальянский солдат!» А теперь почему никто не хочет и слышать об этом? Прежде всего потому, что… это не твоя вина, ведь не ты затеяла эту войну… Затем потому, что деньги кружат голову… (Понимающе.) Сначала ты видела их понемногу, потом сотнями тысяч, миллионами… Ты уже больше ничего другого не понимала… (Открывает ящик комода, достает два — три пакета с оккупационными кредитками по тысяче лир. Показывает их Амалии.) Смотри, вот… Они производят на тебя впечатление, потому что ты их видела понемногу и не успела понять то, что понимаю я, который вернулся и увидел их сразу все вместе… Вся эта масса тысячных бумажек кажется мне какой-то шуткой, безумством. (Рассыпает банковские билеты по столу перед Амалией.) Заметь, Амалия, я прикасаюсь к ним, и у меня не бьется сердце… А оно должно биться чаще, когда берут в руки тысячные бумажки. (Пауза.) Что тебе сказать? Останься я здесь, возможно, и я потерял бы голову… А что я должен делать с дочерью, которая вчера вечером у кровати больной сестренки покаялась мне во всем? Взять ее за руку, вывести на улицу и сказать: «Иди в проститутки»? И сколько таких отцов, которым пришлось бы выгнать своих дочерей? И не только в Неаполе. Во всех странах света. А что мне делать с тобой, Амалия, раз ты не сумела быть хорошей матерью? Убить тебя? Разыграть трагедию? (Все более взволнованно и мудро.) Но не достаточно ли трагедий, что разыгрываются по всему свету, не достаточно ли траура, который у всех нас на душе… А Амедео? Амедео, который стал вором?
Амалия вздрагивает, устремляет глаза в пространство. Слова Дженнаро, как в зеркале, отражаются на ее лице.
Амедео стал вором. Твой сын крадет. И… возможно, о нем я не подумал, потому что о нем есть кому подумать… (Волнение Амалии не проходит незамеченным для него. Он чувствует жалость.) Ты теперь меня поняла. И я понял, что должен быть здесь. Чем больше грозит семье гибель, тем большую ответственность доджей брать на себя отец семейства. (Мысли его устремляются к больной малютке.) И если бы каждый мог заглянуть в эту дверь… (Указывает на дверь, слева.) Если бы каждый положил руку на сердце… Теперь нужно подождать, Амалия… Надо подождать. Как сказал доктор? Нужно переждать ночь. (Медленно идет вглубь, открывает стеклянную дверь, как бы впуская свежий воздух.).
