Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир - Deirdre Nansen McCloskey
Традиционная история "коммерциализации" и особенно "монетизация" и противоположные ей "самодостаточность" и "общинные права собственности", с якобы резким разграничением между сельским Gemeinschaft (наследственным, эмоциональным сообществом) и городским Gesellschaft (созданным, холодным обществом), а также недавний "подъем рационализма" и плачевное господство Gesellschaft - все это по большей части мифы, созданные немецкими учеными в XIX в. под влиянием европоцентричного романтизма расы и в ответ на универсалистские претензии французского и шотландского Просвещения. Но, напротив (и в согласии с французами и шотландцами), с древнейших времен крестьяне и горожане, фермеры и фабриканты руководствовались одним и тем же набором человеческих добродетелей и пороков. Фердинанд Тён-нис, разработавший словарь Gemein- и Gesellschaft, заявил в 1887 г., что "вряд ли можно говорить о коммерческом Gemeinschaft". Нет, можно, и для успешного функционирования бизнеса он должен быть эмоциональным сообществом. "Имущественное Gemeinschaft между мужем и женой нельзя назвать Gesellschaft имущества". О да, можно, и лучше, если жены будут иметь независимую идентичность.
Природа человека не меняется от древности к современности, и приписывание новой "рациональности" обществу, способному вести мировые войны и заниматься современным спортом, выглядит по меньшей мере странно. В частности, горожане во всем мире, судя по всему, обладали примерно тем же психологическим складом, что и современная буржуазия, о чем можно судить, например, по проклятиям, обращенным к ним в начале первого тысячелетия до н.э. древнееврейскими пророками (Амос 8:4-7, Осия 12:7-8 и др.). Не было никакого подъема "ratio-nality" буржуа, скажем, в XVI веке. Предприниматели, как и сейчас, хотели процветания, как и все люди, как и все формы жизни. Трава рациональна. Горожане, желавшие процветания, считали, что наилучший способ его достижения - организация монополий, навязываемых коррумпированными судьями, королями и мэрами, которые тогда, как и сейчас, охотно в этом участвовали: например, производители шерсти и льна во Франции убеждали государство отправлять импортеров хлопчатобумажных тканей на галеры или под ломаные колеса. Но буржуа были готовы к инновациям, если их вынуждала конкуренция и позволяло сотрудничество, да еще и с почетом. Они ждали только социологической и политической переоценки в северо-западной Европе, закрытия протекционистских путей для местного обогащения и вознесения изобретателей к славе, чтобы начать инновации в огромных масштабах, создавая уникальную и обогащающую буржуазную эпоху.
Конечно, и в 1700 году инновации не были полной новинкой. Они всегда творчески подходили к плетению тканей и обтесыванию наконечников стрел. Верхнепалеолитический всплеск творчества в изготовлении орудий труда, украшений и музыкальных инструментов - еще один признак появления вполне современного языка, как и использование океанских лодок для переправы протоновогвинейцев и протоавстралийцев через линию Уоллеса незадолго до 40 тыс. лет до н.э.18. Около 4000 г. до н.э. индоевропейцы Украины, чьи далекие предки повернули налево, покинув Африку, по-видимому, одомашнили лошадь; они продолжили завоевание, заселение или инспирацию Европы, Ирана и большей части Южной Азии. Около 3500 г. до н.э. аборигены Тайваня, выходцы из Китая, а в конечном счете, как и все мы, из Африки, изобрели каноэ с подвесной лодкой; они заселили весь Тихий океан.
Однако до 1800 г. нашей эры такие инновации позволяли лишь расширять численность и экологический ареал обитания людей или заменять одну культуру другой, не улучшая при этом условий жизни человека. До двух столетий назад, по мальтузианским причинам, лучшая одежда и лучшие лодки ничего не изменили в жизни человека, живущего на 3 доллара в день, - вообще ничего, от зулусского фермера до эскимосского охотника. Если у определенной группы людей дела шли лучше, то у них рождалось больше детей, а значит, дела шли хуже, что экономисты называют "убывающей отдачей от труда с учетом земли". Даже "европейская модель брака", при которой многие люди вообще не вступали в брак или вступали в брак поздно, имея меньший размер завершенной семьи, лишь немного улучшала положение и не могла перешагнуть через 3 доллара в день. Правда, как давно и убедительно утверждал антрополог Маршалл Сахлинс, "экономика каменного века" охотников-собирателей позволяла работать гораздо меньше часов, чем земледельцы. (Но покойный историк экономики Стэнли Леберготт резко опровергал подразумеваемую антииндустриальную историю Сахлинса: "Американцы могли бы выбрать такую же простоту [как жизнь бушмена] и жить на 300 орехов в день, полфунта сырого мяса и немного овощей. Но для этого им пришлось бы работать всего 2 часа в неделю [что составляет лишь малую долю даже от низкой оценки бюджета времени, сделанной Сахлинсом], учитывая превосходство американских методов производства". Переход к трудоемкому выращиванию fields зерна, требующему складов и охраны, обернулся поддержкой городов и храмов, а затем и грамотности. Это был компромисс: малонаселенные охотничьи/пастбищные угодья неграмотных людей были обменены на густонаселенный город с богатой элитой, несколькими читателями и гораздо меньшим числом писателей (и зачатки, долгое время дремавшие, современного индустриального мира). Однако суть в том, что ни один из вариантов, ни амазонцы, ни шумеры, не улучшили положение среднего человека до появления индустриального мира. Для большинства людей до 1800 года, будь то среднестатистические кочевники или среднестатистические римляне, типичная жизнь была бедной, узкой, неграмотной, больной и короткой.
Что изменилось после 1800 г. и с неостановимой силой после 1900 г., так это новый, огромный и продолжительный, почти безумный режим инноваций, который в конечном итоге разрушил мальтузианское проклятие. По мере обогащения люди стали рожать меньше, а не больше детей, что совершенно противоречило мальтузианским ожиданиям - хотя даже в многодетных семьях, как, например, в буржуазной Англии, обогащение происходило бы, настолько беспрецедентно мощным оно было. Впервые появившийся паровой двигатель, корпоративная форма, самолет или Wal-Mart сделали обычных людей богаче, а затем и намного богаче, чем древние охотники-собиратели, кочевники-скотоводы, оседлые фермеры и имперские подданные, и побудили современных людей иметь меньшие и более образованные семьи. Богатство взаимодействовало с обществом и государством в благословенном либерализме. Марио Варгас Льоса, писатель и либерал, утверждал, что стоит прочитать испанского общественного интеллектуала 1920-х годов Хосе Ортегу-и-Гассета, "чтобы заново открыть для себя, что, вопреки мнению людей, стремящихся свести либерализм к экономическому рецепту свободных рынков, низких тарифов, ограниченных государственных расходов и приватизации бизнеса, либерализм - это прежде всего отношение к жизни и обществу, основанное на терпимости и сосуществовании, на
