Восстание на Боспоре - Полупуднев Виталий Максимович
Под неусыпным надзором комархов и их помощников, обязанных наблюдать за всеми движениями духовной и физической жизни народа, последний влачил свое беспросветное существование, напоминая муравьиную кучу, единственный смысл жизни которой – работать, подчиняться, не думая и не задаваясь никакими вопросами. Даже боги существовали только для того, чтобы пугать ими забитого и загнанного крестьянина. И если еще сохранялась полуистлевшая оболочка старинной земледельческой общины, то ее традиции хитроумно связывались с царским законом о прикреплении общинников к земле. Получалось даже, что царь печется о сохранении древней общины, как бы укрепляет общинные связи крестьян между собою.
Но несмотря на грубое насилие и лицемерный обман со стороны Боспорского царства, несмотря на приниженность и темноту крестьянского населения, живая душа народа не умерла, она продолжала теплиться под серой корой, что покрыла жизнь его, как насыпь могилы. Воспоминания о былой свободе, бессознательный протест и глубокий, как подземный жар, гнев против угнетателей глухо волновали угнетенных. Тупые и безразличные на вид люди, которые, казалось, разучились желать больше того, что имели, были способны на внезапные взрывы возмущения, уже не однажды потрясавшие здание Боспорской державы.
Это знали боспорские цари и богатеи и неусыпно следили за настроениями народа, боялись его.
И старшина того селения, где родился Савмак, никогда не чувствовал себя уверенно и спокойно. Серая масса крестьян часто напоминала грозовою тучу, и надо было разгадать – рассеется ли эта туча или разразится страшной грозой. Внешнее спокойствие и безразличие народа обманчиво. Народ ничего не забывает, ничего не прощает своим врагам, и рано иди поздно его карающая рука падет на головы тех, кто его унизил и поработил.
7
Савмак шлепал босыми ногами по пыльной улице родного селения. Все окружающее он находил таким, каким привык видеть. Оглядывал быстрыми глазами знакомые черно-бурые тростниковые крыши, покосившиеся двери и низкие плетни, окруженные стеною зарослей лебеды и крапивы, соображая на ходу, что он должен сказать старшине. Время от времени осторожно засовывал руку за пазуху и ощупывал холодную рукоятку ножа. Мелькнула мысль – спрятать находку в огороде, а потом уже идти к старосте. Но не захотелось лезть через плетень с тяжелым жбанком.
Приближаясь к дому комарха, он услыхал грустные переливы песен. Пели молодые голоса за усадьбой в саду. Савмак удивился. Для песен время было неподходящее. Но он любил песни родной деревни и замедлил шаг.
Веселые напевы сатавки оставили в прошлом. Теперь они отводили душу в печальных и протяжных звуках, полных обиды. Песни звучали как жалоба или плач. Но жалостливые переливы иногда сменялись иными, исполненными надежды на лучшую долю, даже скрытой угрозы кому-то. Далеко не музыкальный комарх снисходительно относился к похоронным звучаниям народного песнопения, но сразу раздражался и тревожился, если его ухо улавливало эти угрожающие мотивы. Они пугали его. Ибо отражали душу народа, вечно живую и могучую даже в условиях беспросветного рабства. Напоминали о скрытых силах народа, как отдаленный гром напоминает о приближении грозы.
Опять стало обидно за деда. Но вот и дом старшины. Из окон доносилась голоса многих людей, смех. Во дворе мотали головами лошади под пестрыми чепраками, они показались Савмаку знакомыми. Вспомнились слова Дота о гостях у старшины.
«Кто такие эти гости?» – мелькнула тревожная мысль. Перед глазами вставали жестокие и чужие лица насильников и убийц.
– Куда ты? – послышался грозный окрик дворового раба старшины, желтолицего и морщинистого Иксамата, что спал и ел вместе со скотом, получал пинки от хозяина и не знал другого имени, кроме «подлеца» и «собаки», но очень заносчивого с селянами. Встречаясь с ними, Иксамат держал себя надменно, подражая комарху, смотрел свысока и мог даже пустить в ход костлявые кулаки.
Вся деревня ненавидела противного холуя, и если бы случились какие-либо непорядки, то Иксамат получил бы по заслугам в первую очередь. Такой двуногий пес, пресмыкающийся у ног господина и готовый грызть всех остальных, являл собою довольно типичную фигуру того времени и мог считаться одним из опорных камней в сложном многоэтажном здании рабовладельческого общества. К тому же Иксамат был сармат и от души презирал и ненавидел сатавков, как и всех, кто говорил на сколотском языке.
– Куда? – еще громче повторил свой вопрос неподкупный страж хозяйского покоя.
– К старшине, – ответил Савмак, – мед принес ему! – И со свойственной ему быстротой соображения добавил: – Для гостей!
Он смело шагнул через порог и очутился в просторном, слабо освещенном помещении с закопченными балками под потолком и узкими окнами-прорезями, что пропускали мало света, но много пыли и мух. В нос ударили запахи дыма, подгорелого мяса и виноградного вина. Эта смесь ароматов показалась подростку такой вкусной, что он чуть не захлебнулся собственной слюной. Зная внутреннее расположение дома комарха, он сразу разглядел каменную лестницу, что вела на чердак, ниже – домашний жертвенник из двух серых камней и полку с изображениями эллинских богов, а слева – открытый очаг, закопченный, как в кузнице, с пирамидами и конусами – подставками для вертелов и посуды. Он слышал много голосов, но людей рассмотреть не успел, перед ним мгновенно выросла дородная фигура супруги комарха, пропахшая дымом, и раздался пронзительный голос:
– Эй, ты! Куда лезешь, дурак?
Из-за спины сердитой хозяйки показался старшина. Его желтая борода блестела от жирной пищи и шевелилась, подслеповатые, воспаленные глаза щурились не то от света, что ударил в дверь, не то от выпитого вина. Он что-то жевал.
Но тут Савмак увидел край стола, а за ним людей, одетых в красное и синее, с мечами. Ранее мелькнувшее предположение сразу перешло в уверенность. Сердце застучало, дыхание прервалось. Он не мог сказать ни слова. Он узнал фракийцев. Безмолвно протянул руку со жбанком и с усилием произнес:
– Вот… мед принес, с пасеки…
– Кто там есть? – послышался страшно знакомый голос из глубины горницы. – Может, нашелся нож?
Савмак оторопел, его лицо залила краска. Такой вопрос показался ему громче грозового удара. Откуда они догадались, что он нашел на дороге этот проклятый нож-красавец? Опасность словно подхлестнула его.
– На пасеку напали конные люди! – выпалил Савмак неестественно высоким голосом. – Все разорили, деда убили насмерть… А мед не успели увезти… Вот я принес дуплянку, а там еще осталось. Надо забрать!..
– Что ты говоришь? – побагровел комарх. – Да ты не спятил с ума?
– Клянусь богами!.. Нет больше дедушки… Убили царские люди…
– Врешь, сын жабы! Сразу вижу, что врешь, хочешь подшутить надо мною!
Пьяный старшина сделал движение, как бы засучивая рукава.
– Я не посмотрю на то, что твой дед водится с ночной нечистью! Обоих палками проучу!
Сильная рука схватила Савмака за дерюгу. Гнилой холст разъехался, и мальчишка в ужасе почувствовал, как что-то холодное поползло по животу. Это поехал вниз нож, он сейчас упадет на пол. Савмак выронил жбанок, но жена комарха проворно подхватила его. С мгновенной хитростью Савмак упал на колени, оставляя ворот и часть рубахи в руке пьяного старшины. Зато быстрым движением укрепил нож за поясом.
– Клянусь, – повторил он, – убили деда. Я зарыл его в могилу, а сам прибежал сказать. Народ надо собирать, за деда мстить!..
Глаза старшины превратились в два красных кружка. Слова остановились в горле.
– Народ собирать? – прохрипел он. – Да как ты смеешь…
Ему не удалось закончить. Послышалась ломаная скифская речь, комарх оказался слева, а перед окаменевшим от ужаса Савмаком вырос тот самый чернявый сотник с остроконечной бородкой, что убил Баксага.
– Что такое здесь? Может, мальчишка находил мой нож? Если да, то мы не будем брать выкупа с вашей деревни…
– Вот он… – в исступлении вскричал Савмак сквозь поток слез, – вот он убил деда! Он!.. А ножа я не видел и не находил, да покарают меня боги, если вру!
