Восстание на Боспоре - Полупуднев Виталий Максимович
С суеверным ужасом Савмак отбросил драгоценную находку, как бы обжегшись об нее, даже обтер пальцы о рубаху. Хотел было убежать от проклятого оружия. Ведь этой золотой головкой фракиец нанес удар Баксагу. Прочь, прочь от такой недоброй находки! Это подарок злых духов!
Неожиданно пришли в голову рассказы деда о том, что оружие врага приносит успех в бою, что собирать мечи и копья на поле боя обычное занятие победителей. Он переборол страх и несмело взялся одной рукой за рукоятку, как бы боясь, что золотой клюв вопьется ему в пальцы, другой зажал ножны и вытащил клинок, ослепивший его ярким холодным блеском.
– Ух! – только и смог произнести он.
Что-то настороженно-злое чувствовалось в изгибе отполированной стали. Безупречная правильность, огненная острота и стремительность изогнутого лезвия вызвали внутреннюю дрожь и вместе какое-то особенное восхищение, еще не испытанное до этого Савмаком. Нож в самом деле был редкостный, выкованный в мастерской талантливого оружейника.
Мальчишка с размаху вонзил клинок в землю и выдернул его, раздувая ноздри.
– Вот это нож!.. Это – его нож, того, кто убил деда. Фракиец его потерял, а я нашел!
Сделав свирепое лицо, Савмак опять и опять взмахнул оружием, как бы поражая невидимого врага. Он забыл в этот миг, где он, образы конных копьеносцев, шум битвы, ослепительный блеск и звон мечей заслонили действительность. Ему грезилось, что он скачет верхом на буланом коне, машет мечом, сражается. С кем? Не то с теми грабителями-степняками из дедовых рассказов, которые зорили селения сатавков в давние времена, не то с красивыми царскими всадниками.
– Вот вам за дедову руку! Вот! – беззвучно кричит он первым.
– А это вам за смерть деда и за пасеку! – шепчет он, обращаясь ко вторым.
Уловив чутким ухом скрип колес и фырканье лошадей, ретивый вояка возвратился к действительности. Словно проснувшись, огляделся вокруг и увидел, что его нагнала двухколесная арба, запряженная лохматыми лошаденками. Он хорошо знал эту немудрую упряжку и арбу со скрипучими колесами – дисками, выпиленными из цельного дубового ствола. Они принадлежали старшине селения. А управлял лошадьми дядя Дот, самый захудалый из всех крестьян селения. Дот давно уже потерял свое хозяйство, живет в землянке за селом и работает по найму за кусок хлеба.
Быстро спрятав нож за пазуху, мальчишка вскочил на ноги, взял ношу и посторонился.
– Откуда ты, малолеток, и куда? – спросил хрипло, равнодушным тоном Дот, поворачивая свое серое, испитое лицо с жидкой бороденкой.
На его голове смешно сидело подобие шапки, сшитой из сурочьей облезлой шкурки, вместо меха покрытой слоем черной грязи.
Савмак поклонился старшему и скороговоркой, чтобы отделаться, ответил:
– Иду с дедова пчельника, несу мед старшине. Вот в дуплянке.
– Мед? – возница сплюнул и пожевал сухими, запекшимися губами. – Что ж! Это кстати, у старшины как раз гости… Эгей!
Он махнул хворостиной, подгоняя потных от зноя лошадей. Савмак сморщился от ударившей в нос пыли. Оводы и мошки, что сопровождали упряжку, закружились вокруг него.
– Дедушка умер! – не выдержал Савмак. – Нету дедушки!.. Убили его чужие люди!.. Наехали и убили!..
Крестьянин вскинул голову, с любопытством вгляделся в лицо паренька и теперь заметил, что тот выглядит странно, щеки измазаны грязью и давлеными комарами, глаза напухли.
– Как умер? – переспросил Дот, натягивая вожжи. – Кто его убил? Какие чужие люди?
– Эти убили, – почти выкрикнул юнец, – что на конях, с мечами! Забыл, как они называются… Мед захотели забрать и… убили деда.
– Да что ты говоришь? – встревожился Дот. – Наехали и убили?.. Да как же так?.. Постой!..
Но мальчишка, всхлипывая, махнул рукой и кинулся вперед со всех ног.
– Чудно… – протянул крестьянин, смотря вслед Савмаку. На его морщинистом лице появилось выражение озадаченности и внутреннего усилия. – То, что Баксаг стар и мог умереть, не удивительно. Давно старика зовут тени предков… Но его убили… С мечами и на конях… Может, степняки опять появились? Тогда они и деревни не минуют, пожгут, пограбят… А может, фракийцы?
Последнее предположение точно обожгло его. Дело не новое, что наемники хуже разбойников безобразят в селениях.
Медленно и скупо мысли проникали в голову поселянина, вместе с ними нарастала тревога.
«Надо поспешить старшине и народу сказать. Да и этого дурня расспросить, как и что. Может, и выдумал».
Дот, как и все селяне, считал Савмака не совсем нормальным. Не дураком, нет… Дурачки – те другие. Савмак относился к разряду «порченых», шалых, то есть никчемных ребят, изуроченных проказами тех мелких духов, что пробираются ночами в дома крестьян и проникают в животы беременных женщин. Конечно, Савмак был изурочен еще в утробе матери. Вырос большим, в покойного отца, а дурачится как маленький, бегает по степи, сидит на курганах, что-то шепчет. Может, он от деда какие секреты узнал и водится с духами, но это дело темное…
6
Вот и селение, где родился и вырос Савмак. Оно довольно велико и протянулось по обеим сторонам дороги. Скрипучие, грубо сколоченные из жердей ворота – въезд в селение. Ворота нужны для того, чтобы домашняя скотина случайно не забрела на поля и не потравила посевы.
Слепленные из глины и камыша хижины, убогие дворы с жидкими плетнями, загоны для немногочисленного скота – все это случайному приезжему, особенно горожанину, показалось бы крайне унылым и каким-то безнадежно запущенным, ветхим. И по сравнению с этой серостью и явной нищетой странно выглядели тучные нивы, отягощенные медно-зелеными колосьями с крупными зернами, налитыми молочным соком.
Трудно было поверить, что эти богатые, так гордо волнующиеся посевы возделаны и взращены сухими, узловатыми руками оборванных и испитых людей, которые выходят из хижин и землянок с лопатами и мотыгами в руках. Всюду страшная, потрясающая на непривычный взгляд бедность.
И все здесь словно выцвело, выгорело на солнце, стало серым под коркой сухой грязи или слоем хрящеватой многолетней пыли.
Серые избушки, серая земля, серые лохмотья на плечах людей. И лица земледельцев тоже серые, изможденные, будто изваянные из окаменевших комьев глины.
Посмотрите во внутренность хижин. Там вы увидите такой же серый земляной пол, очаг, в котором даже огонь кажется бесцветным. Жалкое подобие горшков ничем не напоминает прекрасную керамику древних греков, пища в горшках – всего лишь землистая масса из жмыха и отрубей, замешенная горячей водой.
Ни яркого лоскута, ни блестящего металлического предмета, какой-нибудь пуговицы с рисунком или пряжки, не встретит вокруг утомленный взор приезжего. Все монотонно-бесцветно, безрадостно-уныло.
Это поселок боспорских пахарей, тех, которые сеют и жнут, молотят и ссыпают в мешки для отправки горы золотой пшеницы, такой веселой на полях, такой обильной в царских амбарах и столь прославленной в далекой Элладе, в Понтийском царстве и других местах, куда отправляется она на кораблях из портов Пантикапея и Феодосии.
Лишь закрома самих пахарей оставались пустыми, в них не попадали плоды жирной земли. Сатавки не были хозяевами полей, которые возделывали, а богатые урожаи пшеницы, собранные ими, волею богов считались достоянием боспорского царя и его друзей.
И сама земля словно чувствовала, что она здесь хозяйка, а не многочисленные двуногие муравьи, что взрыхляют и засевают ее. Она нежилась под лучами солнца и требовала много-много заботы о себе. Из поколения в поколение копались люди в земле от зари до зари. С юных лет до глубокой старости. Дети и дряблые старики, не способные выполнять тяжелые работы, ползали по пашне, разбивая палками комья чернозема, пололи посевы, освобождая их от сорняков. А осенью толпами собирали колосья на уже сжатых полях и несли их в одну кучу под строгим надзором деревенских надсмотрщиков, назначенных в помощь комарху [так] – сельскому старшине, представителю царской власти.
