Кровь и золото погон - Трифонов Сергей Дмитриевич
– Так хто же с ими-то общаться станет, хто нашу продукцию им предложит?
– Вот я, Кузя, и буду предлагать. Я буду не только подмастерьем, но и твоими ушами и глазами в городе и губернии. Уверен, брат, мы наше дело поднимем на ой какие высоты! Кстати, а что в городе за переполох такой, что военные суетятся?
Кузя налил ещё по стакану, выпил, крякнул, занюхал грязным рукавом рубахи.
– А хрен их знает. Одни бают, манёвры какие придумали, другие – будто какого-то атамана с шайкой залётных ушкуйников излавливают, а ушкуйники те будто из-за кордона пришлёпали и всяких пакостей коммунякам натворили.
– Понятно. Ты разрешишь пожить у тебя? Надо оглядеться, прежде чем к матушке наведываться.
Дрын с радостью оставил друга у себя.
Поздним вечером, когда остатки белых ночей превращают надвигающуюся ночь лишь в легкие сумерки, а спёкшийся от жары воздух вначале влажнеет, а затем будто выпаривается и становится свежим, Гуторов всё же решил пробраться к родному дому, хоть глазком глянуть на него, а заодно провести разведку.
Идти было недалеко. Близ дома, где жил, лечился на старорусских водах и творил Фёдор Михайлович Достоевский, стоял двухэтажный, добротный, собранный на века из дубовых плах, крытый крашеным металлом, играющий резными наличниками, отчий дом. По фасаду кустилась сирень, чуть правее четыре высоких и стройных берёзы замыкали границу участка, а на задах, словно лес, густел старый сад с белым наливом, антоновкой и ни с чем не сравнимой осеннеполосаткой.
Ворота были заперты большим амбарным замком, следы копыт и колёс телеги отсутствовали. Свет в окнах не горел. Следовательно, матери давно не было. Если судить по словам Кузи Дрына, она вполне могла отправиться в село Семикопенно за товаром. Там находилась их семейная молочная ферма, чудом уцелевшая в эпоху трагичных потрясений. Пробравшись чуть вперёд, таясь за зарослями прибрежного ивняка, Гуторов заметил слабый свет в маленьком окошке правого торца дома, там была комнатка прислуги. «Интересно, – соображал он, напрягшись, – мать обычно прислугу всегда берёт с собой. Кто бы это мог быть? Сестру и племянницу, живущих у курорта, мать не поселит даже временно в комнате прислуги».
Гуторов решил проверить. Достал из бокового кармана пиджака револьвер, покрутил барабан, все семь патронов, будто светлячки, сверкнули в серой мгле. Огляделся по сторонам, никого, дома без огней, улица спала, только за речкой лаяла собака да визжали сошедшиеся в смертном бое коты. Он одним махом рванул через улицу, высоко подпрыгнул и, перемахнув через забор, тренированно спружинил на мощённый речным камнем двор, но ещё не успел выпрямиться, как чья-то нога в начищенном до блеска сапоге нанесла резкий удар между ног, туда, откуда вспыхивает нестерпимая боль, парализующая движения и сознание. Он упал на колени, а сзади кто-то уже крутил его руки, сковывая наручниками. Чьи-то руки быстро обшарили его карманы, вытащили револьвер, прошлись по штанам и пиджаку, ощупывая складки. Он никого не видел до тех пор, пока не отворилась боковая дверь и на крыльцо в тусклом свете не вышел молодой человек в гимнастёрке, фуражке с красной звездой и радостно воскликнул:
– Ну, вот и штабс-капитан Гуторов пожаловали собственной персоной. – Чекист сделал низкий поклон и двумя руками указал на отворённую дверь. – Просим вас, милостивый государь, отчий дом заждался.
В комнате находилось ещё трое чекистов, один из них расположился за маленьким столиком и приготовился протоколировать допрос. Старший перестал ёрничать, закурил, стал листать подшитые в серую папку листы бумаги.
– Гуторов Иван Иванович, 1899 года рождения, бывший прапорщик бывшего Ораниенбаумского стрелкового полка бывшей Северо-Западной армии бывшего генерала Юденича. А вот самое интересное: бывший офицер контрразведки конного полка, затем дивизии, а затем аж целой Народно-освободительной армии самозваного генерала Булак-Балаховича. Последний чин – штабс-капитан.
Чекист закрыл папку, вновь закурил.
– Иван Иванович, так зачем пожаловали в родные пенаты? Уж не с полковником ли Павловским решили навестить малую Родину? Полагаю, вы понимаете, ваши правдивые показания существенно облегчат вашу контрреволюционную участь.
Гуторов выпрямился на стуле, боль поутихла.
– Да пошёл ты, сука красножопая.
Чекист поднялся, улыбнулся, чуть повернулся в сторону и неожиданно нанёс резкий, почти незаметный удар в лицо Гуторова, кровь брызнула на паркет.
– Нет, это ты сука офицерская. Сейчас мы привезём тебя в уездный отдел ГПУ, приведём из камеры твою матушку, поднимем ей юбку и шомполами по её толстой жопе будем ходить до тех пор, пока ваше благородие не скажет нам всю правду. Ну, а не скажешь, её при тебе же и расстреляем, а потом и тебя, ваше благородие.
Он повернулся к помощникам и приказал:
– Взять его.
На всякий случай взяли и ничего не понимавшего Кузьму Егоровича Евлохова, то есть Кузю Дрына. В ГПУ сунули пару раз кулаком в его опухшую от пьянки рожу, и Кузя во всём чистосердечно признался, а на очной ставке узнал контрреволюционера Гуторова, явившегося из-за кордона. Взяв с Дрына подписки о неразглашении и невыезде, его прогнали домой.
Когда конвойные привели осунувшуюся, сильно поседевшую и похудевшую мать, Иван Гуторов попросил чекистов отпустить её невинную и дал согласие на сотрудничество. Чекисты дали ему обещание, но мать не отпустили.
Гуторов рассказал о рейде отряда полковника Павловского по Псковской и Новгородской губерниям, его численности, кадровом составе, вооружении, наличии боеприпасов, о целях, поставленных Павловским ему, Гуторову. Он поведал о тех, с кем ему предстояло наладить связи в Старой Руссе, Новгороде, Сольцах, Боровичах, Валдае, Малой Вишере, Парфино. Среди них оказалось много командиров 56-й Московской стрелковой дивизии, бывших офицеров и унтер-офицеров.
Этой же ночью полетели шифротелеграммы в губернский и уездные отделы ГПУ, начались аресты. Только-только нарождавшиеся в Новгородской губернии центры савинковского Народного союза защиты Родины и свободы были ликвидированы на корню.
Об одном умолчал прапорщик, спасая тем Павловского и офицеров отряда: он не поведал чекистам о том, что уездный Демянск вскоре будет захвачен и разграблен.
13
В субботу, 8 июля, старший милиционер Иван Бурнашов вернулся домой с суточного дежурства к обеду. Жена Степанида, крепко сбитая шустрая баба лет тридцати пяти, накормила его свежесваренными щами на курином бульоне, варёной курицей из щей с зелёным луком и душистым домашним хлебом. Детишек, двух пацанов девяти и семи лет и пятилетнюю дочурку заранее сплавила к бабке, своей матери, жившей неподалёку, чтобы дать отцу хорошенько выспаться после дежурства, а сама ушла в огород полоть свеклу, морковь и капусту.
Иван после обеда намеревался сразу завалиться спать. Вроде и дежурство прошло спокойно, лишь ночью пришлось угомонить подвыпившую в шинке молодёжь, да оштрафовать двух приехавших на воскресное торжище сельчан за неубранные на улице лепёшки, оставленные ихними лошадками. Но напряжение сказывалось: в пятницу начальник уездной милиции провёл инструктаж, предупредил о возможности появления в уезде и городе пришедшей из Псковской губернии банды некого полковника Павловского, лютого врага советской власти, настоящего головореза. Велено было повысить бдительность, поглядывать по сторонам и, если что, немедленно докладывать ему либо в уездный отдел ГПУ. Вот и крутился всю ночь Бурнашов на своём участке, что уж на сковородке, оглядывая в светлую июльскую ночь все закоулки восточной части Демянска, прислушиваясь, не стучат ли по сжарившемуся в июльском пекле тракту конские копыта, не палят ли где из ружей, не орут ли бабы. Слава богу, ночь прошла относительно спокойно.
Иван разделся, во дворе окатил себя двумя вёдрами холодной колодезной воды, утёрся чистым рушником, неспешно перекурил, отправился спать. Долго ворочался, от духоты никак было не уснуть, в раскрытое окно кроме мух никакая свежесть не проникала. Уяснив, что не уснёт, поднялся с постели, натянул старые домашние штаны, босиком отправился во двор, прихватив с собой кавалерийский карабин, два револьвера «наган», чистую тряпицу и баночку оружейного масла. Усевшись в тени под старой рябиной, Иван стал основательно чистить и так сверкавшее от постоянного ухода оружие. Он был солдатом, а у хорошего солдата оружие всегда должно быть готово к бою.
