Ренессанс - Уильям Джеймс Дюрант
Giovane donna è mobile, e vogliosa
E negli amanti molti, e sua bellezza
Estima più ch' allo specchio, e pomposa....
Virtù non sente ni conoscimento,
Volubil sempre come foglia al vento.*
Вскоре после этого, словно для того, чтобы сломить сопротивление, Боккаччо представил Фьямметте эпическую поэму "Тезеида", точно такую же длинную, как "Энеида". В ней рассказывалось о кровавом соперничестве двух братьев, Палемона и Арцита, за Эмилию, о смерти победителя в ее любящих объятиях и о том, как она принимает проигравшего после положенной отсрочки. Но даже героическая любовь меркнет после половины из 9896 строк, и английский читатель может довольствоваться разумным сокращением Чосером этой истории в "Рыцарской сказке".
В начале 1341 года Боккаччо покинул Неаполь и отправился во Флоренцию. Два месяца спустя Петрарка прибыл ко двору короля Роберта. Некоторое время он грелся в королевской тени, а затем отправился искать корону в Риме.
III. ПОЭТ-ЛАУРЕАТ
Это была жалкая столица мира. После того как в 1309 году папство переехало в Авиньон, не осталось никаких экономических возможностей поддерживать даже такое умеренное великолепие, какое город знал в тринадцатом веке. Богатства, которые стекались из тысячи епископств в ручьи дюжины государств, больше не текли в Рим; иностранные посольства не держали там дворцов; и редко какой кардинал показывал свое лицо среди руин империи и церкви. Христианские святыни соперничали в ветхости с классическими колоннадами; пастухи пасли свои стада на склонах семи холмов; нищие бродили по улицам, а разбойники таились вдоль дорог; жен похищали, монахинь насиловали, паломников грабили; каждый мужчина носил оружие.13 Старые аристократические семьи - Колонна, Орсини, Савелли, Аннибальди, Гаэтани, Франджипани - с помощью насилия и интриг боролись за политическое господство в олигархическом сенате, управлявшем Римом. Средние слои были малочисленны и слабы, а пестрая масса, состоящая из представителей нескольких народов, жила в нищете, слишком одурманивающей, чтобы породить самоуправление. Влияние отсутствующего папства на город сводилось к теоретической власти легата, которого игнорировали.
Среди этого хаоса и нищеты изуродованные останки гордой античности питали видения ученых и мечты патриотов. Когда-нибудь, верили римляне, Рим снова станет духовной и политической столицей мира, а варвары за Альпами будут посылать имперскую дань, а также пенсы Петра. То тут, то там люди все еще могли выделить гроши на искусство: Пьетро Каваллини украсил Санта-Марию в Трастевере замечательными мозаиками, а в Санта-Чечилии он открыл римскую школу фресковой живописи, почти такую же важную, как школа Дуччо в Сиене или Джотто во Флоренции. Даже в нищем Риме поэты пели, забывая о настоящем ради прошлого. После того как в Падуе и Прато восстановили установленный Домицианом обряд возложения лаврового венка на чело любимого барда, сенат счел подобающим традиционному главенству Рима короновать человека, который по всеобщему согласию был главным поэтом своего народа и своего времени.
И вот 8 апреля 1341 года красочная процессия юношей и сенаторов проводила Петрарку в пурпурной мантии, подаренной ему королем Робертом, до ступеней Капитолия; там на его голову возложили лавровый венец, а престарелый сенатор Стефано Колонна произнес хвалебную речь. С этого дня у Петрарки появилась новая слава и новые враги; соперники рвали его лавры своими перьями, но короли и папы с радостью принимали его при своих дворах. Вскоре Боккаччо причислил его к "прославленным древним", а Италия, гордая его славой, провозгласила, что Вергилий родился заново.
Каким человеком он был на этой вершине своего пути? В юности он был красив, тщеславен своей внешностью и одеждой; в более поздние годы он смеялся над своим некогда тщательным ритуалом туалета и одежды, завивкой волос и втискиванием ног в модные туфли. В среднем возрасте он немного пополнел и удвоил подбородок, но его лицо по-прежнему сохраняло очарование утонченности и оживления. Он до конца оставался тщеславным, превознося свои достижения, а не внешность; но это недостаток, которого могут избежать только величайшие святые. Его письма, такие увлекательные и блестящие, были бы еще более увлекательными, если бы не их притворная скромность и искренняя гордость. Как и все мы, он жаждал аплодисментов; он жаждал славы, литературного "бессмертия"; так рано, в преддверии эпохи Возрождения, он задел одну из самых устойчивых ее нот - жажду славы. Он немного завидовал своим соперникам и снисходил до того, чтобы отвечать на их поношения. Его немного беспокоила (хотя он и отрицал это) популярность Данте; он содрогался от свирепости Данте, как Эразм от грубости Лютера; но он подозревал, что в угрюмом флорентийце есть что-то слишком глубокое, чтобы его можно было постичь легкомысленным пером. Сам наполовину француз по духу, он был слишком урбанистичен, чтобы проклинать полмира; ему не хватало страсти, которая возвышала и истощала Италию.
Обладатель нескольких церковных престолов, он был достаточно состоятельным, чтобы презирать богатство, и достаточно робким, чтобы любить литературную жизнь.
Нет более легкого бремени и более приятного, чем перо. Другие удовольствия не дают нам покоя или ранят нас, пока очаровывают; но перо мы берем, радуясь, и кладем с удовлетворением; ибо оно способно принести пользу не только своему господину и хозяину, но и многим другим, даже если они не родятся еще тысячи лет..... Как нет среди земных наслаждений более благородного, чем литература, так нет и более долговечного, более нежного и более верного; нет такого, что сопровождало бы своего обладателя во всех превратностях жизни при столь малых затратах сил и тревог.14
И все же он говорит о своих "переменчивых настроениях, которые редко были счастливыми и обычно унылыми".15 Чтобы стать великим писателем, он должен был быть чувствителен к красоте формы и звука, природы, женщины и мужчины; то есть он должен был страдать от шумов и уродств мира больше, чем большинство из нас. Он любил музыку и хорошо играл на лютне. Он восхищался прекрасной живописью и включал Симоне Мартини в число своих друзей. Женщины, должно быть, привлекали его, поскольку порой он говорил о них с почти якорным страхом. После сорока, уверяет он , он ни разу не прикоснулся к женщине плотски. "Велики должны быть силы тела и ума, - писал он, - чтобы хватило и на литературную деятельность, и на жену".16
Он не предложил никакой новой философии. Он отвергал схоластику как тщеславное логическое выдумывание,
