Бог, человек, животное, машина. Технология, метафора и поиск смысла - Meghan O'Gieblyn
Оглядываясь назад, неудивительно, что я записалась на курсы этих профессоров, как только представилась возможность. Большинство женщин в школе не воспринимались всерьез как богословы - предполагалось, что мы пришли туда, чтобы найти мужей, - и я все еще находилась под впечатлением, что могу освободить себя от неактуальности, освоив самые сложные и неприятные доктрины. То, что мои мотивы изучения богословия были скорее интеллектуальными амбициями, чем духовными устремлениями, - это правда, которую я еще не признавала в себе. И чем больше я думал об этом, тем труднее было поверить в понятие предопределения, которое казалось логическим следствием предвидения. Если Бог действительно всеведущ и всемогущ, то его неспособность обеспечить спасение каждого человека должна быть в каком-то смысле выбором. Но для истинных кальвинистов этого было недостаточно. Кальвин верил в "двойное предопределение" - доктрину, которая утверждала, что Бог не только не позаботился о спасении проклятых, но и активно осуждал их. И это, утверждали кальвинисты, тоже подтверждается Писанием. Как еще можно понять стих из 1-го послания Петра, утверждающий, что неверующие "не повинуются слову, как им и суждено", или тот факт, что Бог любил Иакова и ненавидел Исава, когда близнецы были еще в утробе матери?
Конечно, это лишь одно из толкований этих отрывков, хотя нас убеждали, что это вовсе не толкование. Наши профессора не уставали подчеркивать прозрачность Писания. Кальвин утверждал, что Божье откровение настолько совершенно, что "не следует подвергать его доказательствам и рассуждениям". Мы ничего не можем узнать о Боге с помощью нашего интеллекта, только через откровение, а само откровение было более или менее простым. В какой-то степени это делало излишней нашу работу в качестве теологов, поскольку экзегеза рисковала запятнать священный текст. Нас учили подходу Кальвина к герменевтике: brevitas et facilitas, "краткость и простота". Чем длиннее экзегеза, тем больше вероятность того, что она будет испорчена человеческими предубеждениями. Некоторые профессора придерживались более радикального подхода Лютера: Scriptura sui ipsius interpres, или "Текст толкует сам себя".
Все оставшиеся у меня возражения против реформатского богословия были подавлены подозрением, что они корыстны и созданы культурой. Мой профессор герменевтики часто вступал в красочную полемику о том, как современный либерализм промыл нам мозги, чтобы мы возненавидели любую форму абсолютного авторитета. Его любимым козлом отпущения был "терапевтический деизм", неглубокая и характерная для Америки идеология, которая была ответственна за распространение Христа-цветка, мессии, который был дезинфицирован, девитализирован и - это само собой разумеется, но тем не менее было сказано - феминизирован. Мы на процветающем постмодернистском Западе создали Бога по своему образу и подобию, сказал он. Нам нужен был Бог, который присматривал бы за нашими близкими и направлял нас к удобным местам для парковки в торговом центре, божество, которое помогало бы нам жить наилучшей жизнью и помнить о своем духе. Короче говоря, нам нужен был потребительский опыт. Столкнувшись с загадкой, мы требовали объяснений. Когда нам предлагали спасение, мы требовали пользовательского соглашения. Столкнувшись с божественным правосудием, мы ныли о справедливости и грозились написать в Better Business Bureau. Но Божья воля вечна, и Ему не нужно объяснять Себя. "Ибо как небо выше земли, - говорит Господь, - так и пути Мои выше путей ваших и мысли Мои выше мыслей ваших".
Правильной реакцией на доктрину о предопределении была благодарность - благодарность Богу за то, что ты оказался в числе избранных. Но я обнаружил, что не могу испытывать благодарность за свое спасение, когда миллиарды других людей не удостоились такой же привилегии. Я подумывал о том, чтобы присоединиться к миссионерской работе, и это богословие, казалось, делало весь проект всемирного благовестия неактуальным. Зачем распространять Евангелие, если судьба каждого человека уже предрешена? Не делалось исключений и для людей, которые никогда не слышали имени Христа. Кальвин утверждал, что такие люди "не имеют оправдания". Они тоже попадут в ад, хотя им никогда не давали возможности уверовать. Однажды, когда я упомянул о своем недовольстве этой доктриной одному из студентов, старшекурснику, принадлежавшему к ближнему кругу, меня заверили, что это обычные камни преткновения - по его словам, он тоже поначалу находил теологию непривлекательной, - и велели прочитать Римлянам 9. Когда я прочитал этот отрывок позже тем же вечером, то обнаружил, что все мои претензии были изложены в этой главе. Павел рассматривает аргумент о том, что Бог не вправе наказывать тех, кого Он предопределил к неверию. "Что же мы скажем? Есть ли несправедливость со стороны Бога?" Его ответ на этот риторический вопрос - громоподобное эхо заключения Иова: "Итак, Он милует, кого хочет, и ожесточает сердце, кого хочет... Но кто ты такой, человек, чтобы отвечать Богу?"
Божественная справедливость была непостижима - или, по словам Лютера, "совершенно чужда нам". Мы не могли подвести ее под стандарты земной справедливости, потому что она была намного выше человеческого понимания. Но если справедливость непостижима для тех, кого она касается, можно ли назвать ее справедливой? Хотя у меня еще не было языка, чтобы сформулировать это, больше всего в богословии я боялся волюнтаризма - представления о том, что Бог существует в вечном состоянии исключения или живет в каком-то высшем царстве, где вся система человеческой морали рушится. Одним из любимых стихов Кальвина был Псалом 115:3: "Бог, живущий на небесах, делает все, что Ему угодно". Я всегда считал, что Бог повелевает нам любить друг друга, потому что любовь имеет внутреннюю ценность - подобно тому, как Сократ в платоновском "Эвтифро" утверждает, что боги любят
