Бог, человек, животное, машина. Технология, метафора и поиск смысла - Meghan O'Gieblyn
Для Андерсона это доказывало, что математические инструменты могут предсказывать и понимать мир более адекватно, чем любая теория. "Петабайты позволяют нам сказать: "Корреляции достаточно"", - написал он. "Мы можем прекратить поиск моделей. Мы можем анализировать данные без гипотез о том, что они могут показать. Мы можем бросить цифры в самые большие вычислительные кластеры, которые когда-либо видел мир, и позволить статистическим алгоритмам найти закономерности там, где наука не может". Конечно, данные сами по себе не могут сказать нам, почему что-то происходит - переменных в таком масштабе слишком много, - но, возможно, размышляет Андерсон, наша потребность знать причины ошибочна. Может быть, нам стоит перестать пытаться понять мир и вместо этого довериться мудрости алгоритмов. "Кто знает, почему люди делают то, что делают?" - написал он. "Суть в том, что они это делают, а мы можем отслеживать и измерять это с беспрецедентной точностью".
В то время многим представителям технологической индустрии этот вывод показался тревожным. Наука зависит от проверяемых гипотез. Простой факт наличия корреляции между двумя вещами ничего не объясняет, и недостаточно списать эту связь на совпадение. Роль ученого заключается в том, чтобы определить глубинные механизмы, чтобы иметь возможность объяснить, почему происходят те или иные вещи. Как отметил в отклике на статью ученый-компьютерщик Джарон Ланье, некоторые народные средства работают, несмотря на то что никто не может объяснить, почему. Но именно поэтому народные средства не считаются наукой. "Наука - это понимание, - написал он.
Трудно не почувствовать тщетность подобных возражений. "Понимание, как и смысл, - это антропоцентрическая концепция, которую информационные технологии намеренно создали для того, чтобы от нее избавиться. В каком-то смысле статья Андерсона подчеркивает, насколько эта техническая логика просочилась в реальный мир, в котором мы живем, так что даже когда информация декодируется и выдается нам на выходе, мы не всегда можем понять ее смысл или то, как машина пришла к своему выводу. Естественно было бы сделать вывод, что такой мир не может иметь для нас никакой ценности. Вместо этого мы сделали именно то, что предписывал Андерсон, создав сложные и в значительной степени непрозрачные инструменты для восстановления наших нарушенных отношений с абсолютом. В 2017 году писатель Дэвид Уайнбергер, также писавший в Wired, отметил, что не прошло и десяти лет, как шумиха вокруг статьи Андерсона "звучит причудливо". Появившиеся с тех пор технологии не только подтвердили бесполезность наших моделей, но и показали, что машины способны генерировать собственные модели мира, "хотя они могут быть не очень похожи на те, что создал бы человек".
Вайнбергер утверждает, что такой подход знаменует собой возвращение к эпистемологии эпохи модерна. Если вы предсказываете погоду, глядя на воздушные потоки, осадки и другие законы, отмечает он, вы подтверждаете современное представление о том, что мир - это механистическое место порядка, законов и правил. Однако если вы предсказываете погоду, читая внутренности птиц, как это делали древние греки, "вы открываете мир как такое место, где происходящее зависит от скрытых смысловых связей". Его вывод разделяет писатель Джеймс Бридл, который объявил эпоху облачных вычислений "новым темным веком", регрессом к тому времени, когда знание можно было получить только через откровение, без истинного понимания. Но наиболее метко это возвращение к зачарованному состоянию описал нейробиолог Келли Клэнси, который заглянул в историю еще дальше, до Темных веков и греческих провидцев, чтобы найти хриплое божество, чьи указы гремели из вихря. Если нам больше не разрешат спрашивать "почему", - утверждает Клэнси, - мы будем вынуждены слепо принимать решения наших алгоритмов, как Иов принимает свое наказание".
-
"Давайте поймем, - пишет протестантский богослов Джон Кальвин в своем изложении книги Иова, - что нам очень трудно подчиниться единой воле Бога, не спрашивая причины его дел, и особенно тех дел, которые превосходят наш ум и способности". История Иова - праведного человека, чья жизнь пошла прахом и который тщетно умоляет Бога сказать ему, почему, - была для Кальвина иллюстрацией того, как христианин должен покориться непостижимой Божественной воле. Это была дань уважения "ужасу и чуду" Божьему, которое "ошеломляет людей осознанием их собственной глупости, бессилия и испорченности".
Я должен был догадаться, что вся эта линия исследований приведет меня сюда, к месту моих первоначальных сомнений, которые начались более или менее с Кальвина. То, что меня беспокоят призывы отказаться от наших антропоцентрических интересов, то, что я и по сей день одержим проблемой пределов разума, во многом - а может быть, и во всем - обязано его доктрине. Трудно найти теолога, который бы хуже относился к человеческому роду. Кальвин считал людей "червями", "сухим и никчемным деревом", "деформированным", "самой гнилью". Именно поэтому он осудил и изгнал все иконы, изображающие Бога в человеческом облике. Божественный образ был настолько сильно испорчен в человеке, что любое антропоморфное изображение только оскорбляло Божье превосходство. Неудивительно, что он обожал историю Иова - однажды он прочитал 159 проповедей подряд по этой книге, проповедуя каждый день в течение шести месяцев - пайан абсолютного суверенитета Бога. Бог, писал он, совершенно иной, "настолько же отличный от плоти, насколько огонь отличается от воды". Мы, люди, - букашки, которые не могут надеяться постичь его мотивы, которые "непостижимы" и "отдаленно скрыты от человеческого понимания".
Я часто описывал свое богословское образование как радикально кальвинистское, хотя это не совсем верно. Профессора нашей школы, придерживавшиеся этого богословия, которое мы называли "реформатским", были в меньшинстве; их было четверо или пятеро, не больше. Они были несколько скрытны в своих убеждениях, и их можно было бы полностью игнорировать, если бы не их ярые ученики, старшекурсники и аспиранты, в основном мужчины, которые беззастенчиво распространяли свои взгляды среди студентов. Впервые я узнал о них во время теологических дебатов, которые разгорались в студенческой столовой - подземном зале, где мы три раза в день сидели за длинными столами из соснового дерева, стремясь проверить свои начинающие доктрины. Эти люди, кальвинисты, обычно защищали предопределение, спорное мнение о том, что Бог еще до сотворения мира решил, кто будет спасен, а кто проклят. Большинство студентов, как и я, выросли в молодежной среде неконфессиональных церквей, и их
