Восстание на Боспоре - Полупуднев Виталий Максимович
Все сдержанно зашумели. Анхиал на веселые вопросы товарищей лишь пожимал плечами.
– Надо выводить коней и дать им выстойку, – пробасил он, отходя в сторону, – они сильно угорели от такой езды.
Никто не стал переспрашивать сурового главу вооруженной челяди, на обязанности которого было держать многочисленных рабов в железных рукавицах. Побег двух рабов означал большую неприятность не только для него. Каждый мог ожидать сурового наказания от строгого хозяина.
3
В просторном зале было довольно светло. Гостья, бегло осмотревшись, получила представление о том, куда попала.
В углу располагался большой открытый очаг с цепями и котлами. В нем горели неколотые сосновые чурбаки, давая свет и тепло пополам с синеватым дымом. Перед очагом стоял стол, заваленный тарелками, блюдами, перевернутыми кубками и амфорами. Возможно, у молодого хозяина были гости до начала тревоги. На серых неровных плитах пола валялись объедки, виднелись влажные следы и комья грязи. На стенах висели медвежьи шкуры, оружие скифское и сарматское, головы кабанов и оленьи рога. Оглушительно лаяли и визжали две большие собаки, привязанные в углу. Около валялись обглоданные кости. Гостья смекнула, что пирующие бросали собакам то, что не доели сами.
В очаге раздался треск, и круглое полено, стреляя искрами, выкатилось прямо на пол. Приезжая быстро подошла и ударом ноги, обутой в мягкий сапожок, отправила горящее полено обратно в очаг. Потом распахнула и сбросила плащ. Изумленный хозяин увидел ее стройную фигуру, затянутую в замшевый туземный костюм, расшитый цветными нитками. Девушка щелкнула застежкой и отстегнула от пояса кинжал с халцедоновой рукоятью.
Алцим не мог не удивляться, смотря на странную путешественницу, так не похожую ни на сонливых скифских красавиц, ни на жеманных, притворно стеснительных в мужском обществе гречанок, ни на пылких и беззастенчивых в своих страстях синдских женщин. Гликерия была молода и очень хороша собою. Белое лицо поражало удивительно мягкими, нетронуто-нежными очертаниями и выражением женственности. Когда она молчала, ее можно было принять за воспитанницу храма, взятую из богатой, но старомодно-патриархальной семьи, привыкшую с наивной покорностью склонять золотистую головку перед старшими, а главное – перед изваяниями всесильных богов.
Но смелость и решительность проглядывали в том, как она опускала углы хорошо очерченного рта, а большие серые глаза вспыхивали вызывающе, не по-женски воинственно. Стоило ей пошевелиться – и все ее манеры, повороты головы, уверенные и резкие движения рук, широкий шаг, выглядели по-мужски. Она без стеснения выдернула шпильки из помятой прически и взяла их в рот. Волосы пышной золотой волной упали ниже пояса. Не обращая внимания на присутствие молодого мужчины, Гликерия закрутила свою золотисто-рыжую косу и с помощью Евтаксии уложила ее сзади и перевязала лентой. Раба осторожно брала из ее розовых губ бронзовые шпильки и втыкала их в волосы.
Алциму пришли в голову предания о сарматских женщинах-воительницах, что не могли выйти замуж, не убив врага. Рассказывали, что было время, когда в Сарматии девочкам выжигали правую грудь, дабы она впоследствии не мешала рубить мечом и стрелять из лука. Он даже скользнул взглядом по груди своей гостьи, но ощутил внезапное волнение при виде двух упругих выступов под узкой замшевой рубахой с глухим воротником. Ему представилась она без этой грубой мужской одежды, прекрасно сложенная девушка-спартанка, обладающая одновременно женственностью Афродиты и воинственной осанкой Афины Паллады.
Он приказал вывести из зала собак и больше не беспокоить его никакими делами.
Оставшись с гостьей и ее служанкой, сделал благоприличный жест и склонил голову.
– Не знаю, как называть тебя – сестрой или госпожой?
– Я дочь второго лохага фанагорийского Пасиона, убитого на войне с аланами. Вернее – отец мой погиб от руки… – она запнулась и нахмурила брови, взглянув испытующе на Алцима. – Теперь я сирота, мое имя Гликерия. Еду я в Пантикапей на поклон к Перисаду. Но на дорогах ваших порядка нет, меня ограбил беглый раб. Коня и то, что было в сумах у седла, пришлось отдать ему. И сейчас я осталась пешей, все мое достояние – моя одежда и вот эта раба… Помоги мне добраться до Пантикапея – это все, что я прошу за потерянное мною на твоих землях.
В этой тираде чувствовался упрек. Алцим смущенно улыбнулся, опуская взор перед твердым блеском серых глаз своей необыкновенной гостьи.
– Все будет сделано для тебя, Гликерия! Ибо часть вины за твою потерю лежит на мне. Но я хотел бы спросить… – он замялся, не находя подходящего выражения.
– Что?.. Тебя удивляет мое прибытие сюда? Не так ли? – усмехнулась она, слегка поджимая подбородок и бросив взгляд исподлобья.
Эта усмешка была особенно хороша и подействовала на молодого боспорца как колдовское заклинание. Он словно попал в лучи нового светила, что взошло среди ночи, оно слепило и жгло его. Алцим был молод, но развит и восприимчив, понимал красоту, остро ощущал и ценил прекрасное. Удивительное сочетание девичьей прелести со степной, почти мужской грубоватостью одновременно нравилось ему своей необычностью и в то же время вызывало досаду.
– Да, прекрасная сестра моя! Удивляет и тревожит меня то, что ты пустилась в путь одна, без охраны, верхом на коне. В… мужском одеянии. И главное – к царю!.. Может, спешка какая или что случилось?
– Да, кое-что случилось, – задумчиво и медленно ответила девушка, пристально вглядываясь в лицо хозяина, словно желая проникнуть в его мысли, – но не только это. То, что я верхом и в мужской одежде, да не удивит тебя! Моя мать – сарматка. Она передала мне любовь к верховой езде и смелость… Ах, как жаль, что у меня нет матери, она умерла в степи, родив мертвого ребенка.
Девушка вздохнула и после печального раздумья продолжала:
– А мой отец научил меня седлать коня и правильно держать в руках поводья. Я следовала за ним в его степных поездках и походах, хотя в Фанагории мы имели дома, слуг, а эргастерии приносили немалый доход. Но отец не хотел оставлять меня в городе, среди чужих и недобрых людей, ибо, выполняя волю царя, лохаг Пасион, мой отец, снискал ненависть со стороны фанагорийской общины и ее главы – Карзоаза. Да и мне хотелось быть вместе с отцом. Я делила с ним тяжелую походную жизнь… Но вот и его нет… Я – одна…
Она произнесла последние слова уже без всякого мужества, а так, как это сделала бы любая девушка, оставшаяся сиротой. Но тут же провела рукой на лицу, как бы отмахиваясь от тяжелых мыслей, улыбнулась и добавила с особым хвастливым мальчишеским видом:
– Отец выучил меня не только сидеть в седле и стрелять из лука. Многие места из «Илиады» я знаю наизусть. Могу рассказать, как Зевс и Гера ругаются между собою и изменяют друг другу. К счастью, мои родители жили куда лучше этих богов. Они были дружны и честны.
Она опять вздохнула. Алцим продолжал, не спуская глаз, рассматривать свою гостью. Ему было бесконечно приятно видеть игру ее лица, движения губ, бровей. Он заметил, что на верхней губе у нее золотится бархатный пушок. Очарованный, он сделал вывод, что ее смелость и мужские замашки отнюдь не итог большой опытности и искушенности в делах жизни. Если вначале он мысленно назвал ее амазонкой и женщиной-воительницей, то теперь она все больше казалась ему девушкой-мальчишкой, уже созревшей для любви и брака, но еще далекой от мыслей о них. В ней сохранились нетронутая простота и непосредственность, прикрытые грубыми манерами, воспринятыми в отцовских лагерях от солдат. Она сохраняла первобытную цельность и непорочность душевных порывов, не осознав себя как женщину. Но готова была очнуться от своих степных снов и сбросить грубую и уже тесную для нее оболочку дурного «походного» воспитания, поняв свое настоящее место среди людей. Она напоминала новую свечку, ожидающую лишь маленькой вспышки огня, чтобы загореться самой и осветить окружающее.
– А теперь, – прервала молчание Гликерия, – буду благодарна, если ты разрешишь мне съесть вот этот кусок холодного мяса, – она указала пальцем на одну из тарелок. – А потом отведи мне и моей рабыне угол, где есть охапка свежего сена, на котором мы могли бы уснуть, завернувшись в плащи. Мне кажется – ночь скоро пройдет.
